Михаил Шолохов - Слово о Родине (сборник)
Выскочил Митька из шалаша на пригорок, увидел: по летнику к ярам бегут красногвардейцы, а казаки, припав на колено, суетливо стреляют, двое, махая шашками, бегут следом.
Выстрелы звоном будоражат застывшую тишину.
Тук-так, так-так… Та-та-тах!
Вот один споткнулся, упал на руки, вскочил, опять бежит… Казак ближе, ближе…
Вот, вот… Полукружьем блеснула шашка, упала на голову… рубит лежачего…
У Митьки в глазах темнеет и зноем наливается рот.
VIIВ полночь к шалашу подскакали трое конных.
— Эй, бахчевник! Выдь на минутку!
Вышел Митька.
— Ты не видал вечером, куда побегли трое в солдатских шинелях?
— Не видал.
— Смотри, не бреши. Строго ответишь за это!
— Не видал… не знаю…
— Ну, делать тут нечего. Надо по ярам до Филиновского леса ехать. Лес оцепим, там их, гадов, и сцапаем…
— Трогай, Богачев…
До белой зари не спал Митька. На востоке погромыхивал гром, небо густо залохматело свинцовыми тучами, молния слепила глаза. Находил дождь.
Перед рассветом услыхал Митька возле шалаша шорох и стон.
Прислушался, стараясь не ворохнуться. Ужас параличом сковал тело. Снова шорох и протяжный стон.
— Кто тут?
— Человек добрый, выйди, ради бога!..
Вышел Митька, нетвердо ступая дрожащими ногами, и у задней стены шалаша увидел запрокинувшегося навзничь человека.
— Кто такое?
— Не выдай… не дай пропасть… Я вчера из-под расстрела убег… казаки ищут… у меня нога… прострелена…
Хочет Митька слово сказать, а горло душат судороги, опустился на колени, подполз на четвереньках и ноги в солдатских обмотках обнял.
— Федя… Братунюшка! Родненький…
Нарубил и перетаскал в шалаш ворох засохших подсолнечных будыльев, уложил Федора в углу, навалил бурьяну и подсолнухов, а сам пошел по бахчам.
До полудня гонял с зеленых курчавых полос настырных грачей, самого тянуло пойти в шалаш, смотреть в родные братнины глаза, слушать еще и еще рассказ о пережитых страданиях и радостях. Твердо было решено между ними: как только смеркнется — завязать Федору покрепче раненую ногу и знакомыми стежками лесными кружно пройти до Дона, переплыть на ту сторону, к тем, у кого правда живет, кто бьется с казаками за землю и бедный народ. С утра до полудня по летнику скакали из станицы казаки, раза два заворачивали к Митьке напиться воды в шалаше. Уже перед вечером увидал Митька, как с песчаного кургана, блестевшего белой лысиной, съехали человек восемь конных и шагом пустили под гору усталых, спотыкающихся лошадей. Сел Митька возле шалаша, провожал глазами сутулые фигуры верховых, — не поворачивая головы, сказал Федору вполголоса:
— Лежи, не ворочайся, Федя! Один конный бегит по бахчам к шалашу.
Из-под вороха бурьяна глухо загудел голос Федора:
— А остальные ждут его или поскакали в станицу?
— Энти тронули рысью, скрываются под горою!.. Ну, лежи.
Привстав на стременах, покачивается казак, плетью помахивает, лошадь от пота мокрая.
Шепнул Митька бледнея:
— Федя… отец скачет!..
Рыжая отцовская борода по́том взмокла, обгоревшее на солнце лицо — иссиня-багрово. Осадил лошадь у самого шалаша, слез, к Митьке подошел вплотную.
— Говори: где Федор?
Вонзил в побелевшее Митькино лицо кровью налитые глаза. От синего казачьего мундира по́том воняет и нафталином.
— Был он у тебя ночью?
— Нет.
— А это что за кровь возле шалаша?
Нагнулся отец к земле, пунцовая шея вывалилась из-под воротника жирными складками.
— А ну, веди в шалаш!
Вошли — отец впереди, почерневший Митька сзади.
— Смотри, змееныш… Ежели укрываешь ты Федьку, то и его и тебя на распыл пущу!..
— Нету… не знаю…
— Это что у тебя за бурьян в углу?
— Сплю на нем.
— Посмотрим. — Шагнул отец в угол, присел на корточки, медленно расковырял чахлый шуршавый бурьянок и подсолнечные будылья.
Митька сзади. Перед глазами синий обтянутый на спине мундир колыхается плавными кругами.
Через минуту изо рта отца хриплое:
— Ага-а-а-а… Это что?
Босая Федорова нога торчит промеж коричневых стеблей. Отец правой рукой лапает на боку кобуру нагана. Качаясь, прыгнул Митька, цепко ухватил стоящий у стенки топор, ухнул от внезапно нахлынувшего тошного удушья и, с силой взмахнув топором, ударил отца в затылок…
* * *Прикрыли похолодевшее тело бурьяном и ушли. Ярами, буреломом, густым терновником шли, ползли, продирались. Верстах в восьми от станицы, там, где Дон, круто заворачивая, упирается в седую гору, спустились к воде. Плыли на косу; быстро сносило нахолодавшей за ночь водой. Федор, стоная, цеплялся за Митькино плечо.
Доплыли. Долго лежали на влажном зернистом песке.
— Ну, пора, Федя! Эта половина, должно быть, неширокая.
Спустились к воде. Дон снова облизывает лица и шеи, отдохнувшие руки уверенней кромсают воду.
Под ногами земля. Застывшая в темноте гущина леса. Торопливо зашагали…
Светало, где-то совсем близко ахнуло орудие. На востоке чахло румяную каемку протянул рассвет.
1925
Путь-дороженька
Часть первая
Вдоль Дона до самого моря степью тянется Гетманский шлях. С левой стороны пологое песчаное Обдонье, зеленое чахлое марево заливных лугов, изредка белесые блестки безыменных озер; с правой — лобастые насупленные горы, а за ними, за дымчатой каемкой Гетманского шляха, за цепью низкорослых сторожевых курганов — речки, степные большие и малые казачьи хутора и станицы и седое вихрастое море ковыля.
* * *Осень в этом году пришла спозаранку, степь оголила, брызнула жгучими заморозками.
Утром, перебирая в постовальне шерсть, сказал отец Петру:
— Ну, сынок, теперь работенки нам хоть убавляй! Морозы двинули, казачки шерсть перечесывают, а наше дело — струну поглаживай да рукава засучай повыше, а то спина взмокнет!..
Приподнимая голову, улыбнулся отец, сощурились выцветшие серые глаза, на щеках, залохматевших серой щетиной, вылегли черные гнутые борозды.
Петр, сидя на столе, обделывал колодку; поглядел, как на усталом лице отца тухнет улыбка, промолчал.
В постовальне душно до тошноты, с кособокого потолка размеренно капает, мухи ползают по засиженному слюдяному оконцу. Сквозь него заиневший плетень, вербы, колодезный журавль кажутся бледнорадужными, покрытыми ржавой прозеленью. Взглянет мельком Петр во двор, переведет взгляд на голую согнутую спину отца, шевеля губами, высчитывает уступы на позвоночном столбе и долго глядит, как движутся лопатки и дряблая кожа морщинистыми комками собирается на отцовой спине.
Узловатые пальцы привычно быстро выбирают из шерсти репьи, колючки, солому, и в такт движениям руки качаются лохматая голова и тень ее на стене. Приторно и остро воняет пареной овечьей шерстью. Пот бисерным горошком сыплется у Петра по лицу, мокрые волосы свисают на глаза. Вытер ладонью лоб, колодку кинул на подоконник.
— Давай, батя, полудновать? Солнце, гля-кось, куда влезло, почти в обеды.
— Полудновать? Погоди… Скажи на милость, сколько этого репья!.. Битый час гнусь над шерстью.
Соскочил Петр со стола, в печь заглянул. Потные щеки жадно лизнула жарынь.
— Я, батя, достаю щи. Больно оголодал, жрать охота!..
— Ну, тяни, работа потерпит!
Сели за стол, не надевая рубах; не торопясь, хлебали щи, сдобренные постным маслом.
Петр покосился на отца, сказал, прожевывая:
— Худой ты стал, будто хворость тебя точит. Не ты хлеб ешь, а он тебя!..
Задвигал скулами, улыбаясь, отец:
— Чудак ты какой! Равняй себя с отцом: мне на Покров пойдет пятьдесят семой, а тебе — семнадцать с маленьким. Старость точит, а не хворь!.. — и вздохнул. — Мать-покойница поглядела бы на тебя…
Помолчали, прислушиваясь к басовитому жужжанию мух. На дворе остервенело забрехала собака. Мимо окна — топот ног. Распахнулась дверь, стукнувшись о чан с вымоченной шерстью, и в землянку вошел задом Сидор-коваль. Шапки не снимая, сплюнул под ноги.
— Ну и кобеля содержите! Норовит, проклятый, не куда-нибудь кусануть, а все повыше ног прицеляется.
— Он сознает, что ты за валенками идешь, а они не готовы, потому и препятствует.
— Я не за валенками пришел.
— А ежели не за ними, то присаживайся вот сюда, на бочонок, гостем будешь!
— В кои веки в гости заглянул, и то на мокрое сажаешь! Не будь, Петруха, таким вредным человеком, как твой батянька!..
Посмеиваясь в кустастую бороденку, присел Сидор около двери на корточки, долго сворачивал негнущимися пальцами цыгарку и, закуривая, плямкая губами, пробурчал:
— Ничего не знаешь, дед Фома?
Отец, заворачивая шерсть в мешок, качнул головой, улыбнулся, но в глазах Сидора прощупал острые огоньки радости и насторожился.
