Владимир Тендряков - Свидание с Нефертити
Оказалось — жив, не ранен, с грехом пополам, как все, переправился и на этом берегу должен заменить погибшего комиссара.
Капитан Голованов, прежде лишь мимоходом замечавший его, сейчас сидел в стороне, натянув на лоб пилотку, праздно глядя в землю. Его часть отступила, опрокинутые взрывами пушки валяются по степным дорогам среди трупов людей и лошадей, он — командир и должен ответить. Его посылают в штрафной батальон. И это почему-то решил новый комиссар Сергеев.
Сергеев на солнцепеке разбирает какие-то бумаги, к нему и от него бегают связные.
Солдаты озлоблены. Кто виноват в том, что оказались за Доном? Конечно, начальство. Поругивают вполголоса:
— Попляшут в нашей шкуре.
— Наша-то шкура теперь помягче будет. Из штрафников-то вырвешься, ежели только кровью обмоешься.
— А комиссар нынешний вроде свят. Сам небось через Дон в солдатских обмоточках прискакал.
— Интересно, кормить он нас думает?
— Заглянул бы я, братцы, в котелок.
— Карабин бросил, а котелок небось цел, фигура.
— Вот погляжу на твою фигуру, когда баланду раздавать будут, — не поклонишься ли моему котелку.
Твердым шагом, с выражением деловитой запарки на молодом лице подошел один из замполитов, развернул бумагу, откашлялся, суровым голосом стал читать фамилии:
— Рядовой Аверкиев!
— Я!
— Рядовой Барышников!.. Есть здесь рядовой Барышников?
— Я!
— Уснул, что ли?.. Ефрейтор Букашин!
— Я!
Солдаты выжидающе глядят на неприступного замполита, гадают, что сулит эта перекличка, — может, за продуктами на продпункт пошлют, может, в наряд сунут.
— Рядовой Котельников!
— Я! — выкрикнул Миша Котелок.
— Младший сержант Матёрин!
— Я! — по-уставному бодро отозвался Федор.
За продуктами? Вряд ли… Великоват списочек-то.
Замполит судейски рубящим голосом извещает:
— Вышеперечисленные бойцы и младшие командиры за проявленную в боях трусость и паникерство, за безответственное отношение к высокому долгу защитника нашей Родины от фашистских захватчиков направляются в штрафную роту.
Молчание.
Замполит не торопясь свернул бумагу, взглянул поверх голов:
— Два часа на сборы!
Кто-то сдавленно вздохнул:
— Вот это да-а…
— Уделались, на нас отыгрываются, — сплюнул Мишка Котелок.
Замполит, прежде чем повернуться, напомнил строго:
— Приказ подписан комиссаром дивизиона.
Удалился твердым шагом — жаль, что степь не линейка, а то бы припечатал подметками.
— За что нас, братцы?
— За то, что с немцем не справился.
— Стрелочник виноват.
— Поди докажи, что ты не верблюд.
Федор вскочил на ноги:
— И пойду! Пойду к комиссару! Я — комсомолец! И чтоб меня насильно в бой!
Федор рванулся в сторону комиссара.
Вслед ему кто-то недружелюбно бросил:
— Чище других хочет быть…
Штрафная рота — да разве она страшна? Тот же фронт, а на фронте всюду смерть. Страшно клеймо преступника, клеймо труса, клеймо паникера! Как это пережить?
Новый комиссар дивизиона сидел на раскинутой плащ-палатке, положив на колено планшет, что-то писал. Он очень походил на знакомого Федору бухгалтера райпотребсоюза — широкое, сглаженное лицо, тугая складка под подбородком, глаза какие-то послеобеденные, дремотные. И в рыхлой фигуре с брюшком, переваливающим через ремень, было что-то домашнее, обогретое, напоминавшее о тюлевых занавесках, разбитых шлепанцах, кошке, мурлычущей на коленях…
— Разрешите обратиться!..
— Садитесь, пожалуйста… Одну минуточку… Да, я вас слушаю.
Добрый, обнадеживающий голос.
— Разрешите спросить, товарищ комиссар, за что меня послали в штрафроту?
— М-м… — Комиссар не знал Федора Матёрина, младшего сержанта из взвода управления второй батареи, видел его впервые и, конечно, не мог ответить, за что именно его послали в штрафную роту. Но он, наверное, был добрый по натуре человек, поэтому не поднял с места, не повернул обратно со словами «приказы не обсуждаются». — М-м… — пожевал губами, отвел глаза. — Есть приказ…
— Приказ, наверное, указывает на трусов, паникеров, дезертиров?..
— М-м… В этом плане.
— Я — комсомолец!
— Очень жаль, очень жаль…
— Я обивал пороги военкомата, чтоб меня направили добровольцем!
— Охотно верю, охотно верю…
— Доказать, что я трус или паникер, не сможет никто!
— Не знаю, не знаю…
— Почему нужно ставить за моей спиной другого солдата, гнать меня в бой силой? Я и так буду воевать.
— Меня назначили — я должен выполнять. Есть приказ самого Сталина. Из подразделений, позорно отступивших перед противником, отчислять в штрафники по три человека.
— Сталина? Не верю!
— Я же вам объяснил… Совершенно недозволенное отступление. Приказ самого Сталина. Ничем не могу помочь.
— Дайте мне доказать, что я не трус, не паникер. Дайте задание! Пошлите на смерть!
— Там вы тоже можете доказать… Так сказать, смыть с себя…
— Что смыть? Что смыть? Мне нечего смывать!
— Ну как же так — нечего. Раз попали в списки, значит, что-то есть…
— Я хочу знать… Я хочу услышать — какая за мной вина?
— Приказ. По три человека. Кого-то мы должны послать.
Выползающее через ремень брюшко, распаренное лицо человека, страдающего одышкой, сонливая доброта в мутноватых глазах и песня про белого бычка, песня, которую нельзя изменить.
И Федор не выдержал, он почувствовал, что у него что-то лопнуло внутри, — он заплакал от бессилия и унижения. Он сидел, размазывая грязным кулаком слезы под каской, чувствовал, что это смешно, нелепо, что слезы только могут вызвать подозрение, подтвердить — трус, тряпка, не зря посылают в штрафники, — но остановиться не мог.
А комиссар терпеливо и стеснительно глядел в сторону, повторял:
— Приказ есть приказ.
Неожиданно он назначил Федора старшим группы.
15Все оказалось очень просто.
Федор, высушив слезы, злой, замкнутый, поднял свою группу — солдаты, сержанты, даже один старшина. Большинство из них взрослые люди, отцы семейства. Никакой охраны, никаких сопровождающих, оставили комсомольские билеты и красноармейские книжки, заставили только сдать оружие. Выдали на руки продаттестат, на котором помечен маршрут: через такие-то хутора, к такой-то станице.
В первый же переход вся команда разбежалась, кроме Мишки Котелка. Не остановишь, не схватишь за шиворот — степь велика, в степи много полурастрепанных частей, любая с охотой примет беженца.
В станице пересылыю-формировочного пункта не оказалось: эвакуировался — немцы перешли через Дон. Но пока оставался продпункт. Федор отоварил продаттестат: на всю команду — пшена несколько килограммов, банка лярда, большой кулек сахару. Мишка Котелок торжествовал:
— Так воевать можно.
Но это был первый и последний продпункт. Пшено вышло, шли голодные, залезали в хуторские и станичные огороды, бабы-казачки провожали их сумрачными взглядами:
— Вояки…
Стыдно, но голод не тетка.
На десятый день добрались до станции Садовая — окраина Сталинграда. Наткнулись на повара запасного полка, тот свел их в штаб, подождал, пока ему не сообщили, что новые бойцы поставлены на довольствие, скупо покормил галушками.
Вместо штрафной роты — поход в роте запасного полка за Волгу, в глубь степей, к Астрахани.
Село Пологое Займище растянулось одной улицей на несколько километров от ветряка до ветряка. По этой единственной улице с деревянными ружьями на плечах (настоящие винтовки нужны на фронте) маршируют солдаты, маршируют и поют:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
И деревяшки на плечах, и сжимает тоской сердце…
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…
А немцы уже на окраине Сталинграда, в районе Красноармейска они вышли к Волге. Когда-то пели:
Не видать им красавицы Волги,
И не пить им из Волги воды…
И кровоточило сердце, и родная Матёра разрослась до размеров необъятной страны. И чужие деревни, лежащие в пепелищах, было так же до боли, до судорог жаль, как свою, спрятавшуюся в далеком тылу. И тяжелая ненависть душила минутами к тем, кто в знакомых уже степях сидит в окопах, едет на машинах по знакомым дорогам. К тем, кто без человеческого лица, без человеческого сердца, не похожим на все родное. И заново осмыслялось угрюмое слово — фашизм.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…
Федор учился ненавидеть…
Дни, дни, дни…
Гнетущие сводки Совинформбюро…
Маршевая рота, расставание с Мишкой Котелком, запас НЗ в вещмешках, новые шинели…
