Василий Ажаев - Далеко от Москвы
— Что ты хочешь? Говори прямо, — сказал Василий Максимович.
— Зайдите к нему, он умоляет об этом. Ему нужно поговорить с вами.
Батманов пошел в медицинский пункт, где в отдельной чистой комнатке лежал Серегин. Он был необычайно худ и бледен, с белой повязкой на голове. Механик что-то чертил, держа перед собой небольшую доску. Серегин увидел начальника строительства и вскочил; доска полетела на пол.
— Не надо нервничать. Лежите спокойно, — сказал Василий Максимович, присел у столика и закурил.
Серегин послушно прилег, собрался с силами и начал, не щадя себя, возбужденно и косноязычно рассказывать, как призраком прошлого появился перед ним Кондрин и нарушил его теперешнюю трудовую жизнь. Надо было сразу разоблачить Кондрина, рассказать о своих подозрениях, но он, Серегин, побоялся.
— Я думал остаться в стороне: ты меня не тронь, и я тебя не трону. Однако так нельзя. Так нельзя! Я не сказал о нем и тем самым дал ему волю! Значит, то, что он делал, пачкает и меня.
Серегин очень волновался, краска пятнами выступила на его обескровленном лице.
— Мне теперь не будут доверять, и я сам виноват в этом. Мне не поверили, когда я рассказал про Кондрина — человек, мол, не в своем уме. Вы поймите, каждую минуту от него можно ждать всяких подлостей. Он очень опасный. Я боюсь за насосную станцию! Ведь недаром пропали чертежи.
— Бандит расстрелян! — сказал Батманов.
Серегин откинулся на подушки.
— Прямо камень с души свалился! — облегченно вздохнул он. И опять посуровел. — На мне лежит вина, я понимаю. Я готов идти под суд. Только помогите мне, товарищ Батманов.
Серегин замялся. Заинтересованный Батманов спросил:
— Чем?
— Не прогоняйте меня отсюда! Разрешите работать и дальше. Любую клятву дам, что не сбегу. У меня сейчас вся жизнь в насосной. Сплю и вижу эти работающие машины. Вот пустим их, тогда хоть под расстрел пойду.
— Верю вам, — ответил Батманов. — Верю, потому что надо быть уже совсем пропащим человеком, чтобы, проработав в хорошем коллективе, не понять разницы между богатой жизнью полноправного труженика и ничтожной участью преступника, отверженного обществом. Урок вы получили тяжелый во всех отношениях, но пусть он послужит вам на пользу. Нельзя легко отделаться от прошлого. Надо активно бороться с его проявлениями в себе и в людях. — Батманов помолчал. — Думаю, вас оставят на стройке под мое поручительство. И запомните: будущее человека почти всегда в его руках.
Серегин лежал, закрыв лицо руками, плечи его вздрагивали.
Глава одиннадцатая
Зина вернулась
Не следовало, видно, Алексею ехать в Новинск — поездка не пошла ему на пользу. После напряженных хлопот днем и ночью на протяжении нескольких месяцев, у него теперь было такое состояние, какое бывает у человека после сражения: затих грохот орудий, замолкли крики, а в ушах продолжает гудеть и звенеть непривычная тишина. Алексей оказался в спокойной обстановке; от него ничего не требовали, не просили, он почти не нужен был делу. Ему предоставили свободное время, а в этом он сейчас как раз и не нуждался.
Управление в те дни представляло собой немногочисленный диспетчерский аппарат, которым, через Гречкина, руководил сам Батманов. Большинство работников было на трассе. Из отдела Ковшова на месте оставалась лишь небольшая группа — ею вполне успешно командовал Кобзев. После утверждения проекта характер работы отдела изменился — он теперь занимался мелким проектированием, решал задачи по отдельным запросам участков. Техническое руководство трассой осуществлял с пролива главный инженер.
Поэтому Алексея в его отделе ничего не заинтересовало. Кобзев, добросовестно старавшийся ввести своего начальника в курс управленческих дел, не узнавал Алексея: он был апатичен, рассеян, даже подавлен. Кобзев знал о постигших Ковшова несчастиях, понимал его состояние и не мог заставить себя уйти, оставить Алексея одного.
— Где же Петя Гудкин?
— На четвертом участке. Он теперь начальство — прорабом назначен,— снова отвечал Кобзев, стараясь не удивляться тому, что Алексей с его хорошей памятью спрашивает одно и то же.
— Вызвали бы его, он мне нужен.
— Уже сделано. Завтра Петька будет здесь.
Алексей выжидал, когда Кобзев уйдет. Тот уходил — и становилось еще хуже. В тишине Алексею словно слышалось, как хрустит его сердце, сжимаемое тоской. Старик Тополев — в тяжелой шубе с поднятым воротником, с шарфом вокруг шеи, с красным платком в руке, такой, каким он предстал в то памятное утро, — поднимался из-за своего стола и шел к нему. Повторялся их разговор, запавший в душу на всю жизнь.
«Алеша, милый, — басил Кузьма Кузьмич, — помни же: человек должен быть всегда недоволен собой. Никогда не вини разные обстоятельства в своих неудачах, вини в них только самого себя... Не успокаивайся, не остывай, не старей душой. Не соблазняйся легко доступными мелкими радостями в жизни за счет менее доступных настоящих больших радостей».
Зной раннего лета изливался в окна вместе с ароматом изнемогавших на клумбах цветов. Алексею же казалось, что за окнами продолжается зима, пурга; он ежился, как от холода, и поспешно уходил прочь из этого осиротевшего кабинета.
Муза Филипповна, завидев его, торопилась поделиться с ним своей радостью: нашлась, наконец, ее Наточка. Она в Челябинске, работает на заводе, получила комнату. Старая женщина показывала план комнаты, нарисованный Наточкой в конце письма: «Здесь стоит стол, здесь кровать, здесь картошка — целых три мешка».
И все старались как-нибудь развлечь и ободрить его. Однако в эти минуты слабости ему остро хотелось видеть только троих: Залкинда, Женю и Петьку. Никого из них не было. Залкинд еще не вернулся из Рубежанска, откуда ждали его со дня на день. Женю Гречкин послал на второй участок с бригадой проверять перерасход рабочей силы. Петя Гудкин был уже, наверное, на пути в Новинск.
Беридзе не забывал про Алексея и старался затащить его к себе —там в комнате Ольги лежала больная Таня. И сколь ни искренне было сочувствие Георгия и Тани, как бы они оба ни хотели помочь ему — он не мог долго быть с ними. Они не умели спрятать своего счастья, оно будто создавало вокруг них особенную атмосферу. Каждое слово, каждый жест Беридзе и Тани говорили о том, как они тянутся друг к другу, как трудно им в присутствии Алексея удержаться от лишнего ласкового слова или поцелуя. Он же вспоминал слова Зины об их собственной справедливой любви; быть свидетелем чужой становилось невыносимым, как невыносимо видеть чье-то веселье на похоронах близкого человека.
Его тащила к себе Серафима, но ее доброе участие было слишком уж явным и материальным — пирожки, вкусное жареное мясо, голубичный сок на сахаре, пьянящий, как вино. Алексей поспешно отказывался от этого добра, не в силах тешить желудок, когда так болело сердце.
Половину дня он провел у Гречкина. Главный диспетчер важно сидел в зале, где стены были выложены щитами, на которых через каждый час графически изображались изменения на участках. На громоздком письменном столе стояли в шахматном порядке телефонные аппараты прямой связи с участками. Непрерывно шли разговоры, записывались цифры, составлялись таблицы, передавались распоряжения — здесь была кладовая трудовых достижений и неудач строителей.
Гречкину все не удавалось урвать время, чтобы побеседовать с Алексеем.
— Сейчас я освобожусь, — заверял он и тут же хватался двумя руками за телефоны, враз зазвонившие на разные голоса. Округлив глаза и подняв брови, главный диспетчер начинал кричать:
— Почему приостановили сварку? Как так нет электродов? А какого же черта молчали вчера?
Алексей внимательно рассматривал нарядные столбики и кривые на щитах, пытаясь по ним представить состояние участков. Немедленно перед глазами его вставала картина трассы, он замечал неточность графиков Гречкина и терял интерес к ним.
Оторвавшись на минуту от телефонов, Гречкин читал эти мысли на лице Алексея и признавался:
— За жизнью, мой дорогой, не поспеешь. Человеку с трассы лучше на эти щиты не глядеть. Но нам они здорово помогают. Все-таки мы более или менее точно знаем, что где происходит в данный момент. — Гречкин тщеславно добавлял: — Недаром о моей диспетчерской писали в рубежанской газете. Не читал? Прочти! Я тебе дам газету.
Алексей пошел на квартиру Тополева. Хозяйка, Марья Ивановна, встретила инженера так, будто он был сыном покойного квартиранта. Она плакала и все вспоминала, какой хороший человек был Кузьма Кузьмич. В комнате его никто пока не жил, все стояло тут в том виде, как оставил Тополев.
Гость смотрел на унаследованные от старика вещи, на книги с пометками на полях и мелко исписанные тетради, на подаренную Кузьмой Кузьмичом серебряную табакерку, на фотографию племянника — молодого симпатичного парня с умными глазами и насмешливым ртом, — и ему казалось: вот-вот войдет живой Кузьма Кузьмич, глянет сверху вниз из-под бровей нарочито суровыми глазами, проведет рукой по усам и спросит: «Хозяйничаешь?»
