Владимир Ханжин - Красногрудая птица снегирь
В купе кто-то негромко постучал. Веденеев открыл. Проводник.
— Чайку, Виталий Степанович? Свежий. Только заварил.
— Чайку давай. Чаек — это хорошо.
Езды еще ночь целиком. Он уснет. Верит, что уснет. В поезде Веденеев спал лучше, чем дома.
Даже в приемную он вошел настороженный. По поведению секретаря можно угадать немало.
Услышал радушное:
— О-о, Виталий Степанович! А Глеб Андреевич уже справлялся о вас.
За время начальствования Глеба Андреевича на Средне-Восточной было столько ситуаций сложных, острых, острейших, наиострейших, что, казалось, ничего нового, непережитого уже не могло случиться и он, Глеб Андреевич, знает решительно все, что мыслимо знать человеку, возглавляющему дорогу. Ситуации повторялись, отличие было лишь в каких-то частностях. И повторялись решения, принимаемые Глебом Андреевичем, — их подсказывали ему опыт и память. А память у него была превосходная, он сам восхищался ею. Правда, сейчас он уже не опирался на нее столь безоглядно, как прежде, когда держал в голове каждую мелочь, какой бы давности она ни была — месячной, полугодовой, годовой. У него под руками неизменно оставался аппарат управления — сотни исполнителей, они должны помнить. Случалось, однако, подводили, и Глеб Андреевич возмущался, особенно в кругу семьи: не те стали работники — страстности нет. Мы-то в молодости по восемнадцать часов в сутки!.. На рассвете домой возвращаешься — и счастлив, горд… Бывало, и гневался. Выказывал гнев. Но бывало плохо и раньше, а все равно потом все утрясалось, образовывалось. Спокойные и неспокойные для дороги периоды сменялись, а он, Глеб Андреевич, остается стоять как утес над потоком событий.
Приняв Веденеева, Глеб Андреевич велел никого к себе не пускать. Однако отвлекаться то и дело приходилось. Появлялась секретарь и в одинаковой тональности, осторожно, почтительно тихо произносила: «Глеб Андреевич, возьмите трубку, вас просит секретарь обкома такой-то». Или: «Глеб Андреевич, возьмите трубку, вас просит заместитель министра такой-то…» Привычно, свободно он вел речь о делах большой, почти государственной значимости. Положив трубку, спокойно возвращался к разговору с Веденеевым.
— …Ну и слава богу, что обошлось. Испугал ты нас: уж не инфаркт ли? — Он пытливо посмотрел на ручьевского нода. — И слава богу, что ничего страшного. — Он снова пристально глянул на Веденеева. — А теперь скажи, как же это Зорова-то? Что за дурацкий приказ такой? А ведь ты, похоже, знал о нем, когда я тебе позвонил. Ну скажи прямо: знал?
— Тогда уже знал, Глеб Андреевич.
— Тогда… А может, и пораньше?.. Зарвалась, значит. Выкинула номерок. Скажи ты мне, бога ради, что она за человек? Прямо скажи, что о ней думаешь.
Веденеев долго тянул с ответом.
— Легко, удачливо вверх по службе идет. Ну и уверовала: что ни изречет — истина в последней инстанции.
— Выходит, не слишком умна, что ли?
— Да нет, мозгами ее бог не обидел. Куда до нее иному из нас. Но вот — амбиция. И еще… Вот вы сказали: не слишком умна, что ли? Я бы так выразился: душой не слишком умна… Но при всем том у нее масса достоинств. Масса.
— Еще бы! Не зря ты старался заполучить ее… Давно у них с Пироговым-то?
— Почти сразу, как пришла на отделение.
— Давно, выходит. Назревало. А как ты заболел, тут и взрыв. Что ж ты не предостерег ее, когда бюллетень брал?
— Так уж вышло, Глеб Андреевич.
— Вышло… Возникло тут у нас предположение: а не нарочно ли ты заболел, Виталий Степанович? Видел, что девушка дошла до высшего накала, созрела для глупости. Оставалось отдать ей всю полноту власти. В другое-то время ты бы и не подумал бюллетенить. Не подумал бы?.. Молчишь? Что ж ты все это скрывал от меня? Не о ком-нибудь — о главном инженере отделения речь.
— Или даже более того, Глеб Андреевич.
— Ага! Вон оно как! Ну что ж, верно. Только теперь, после ее дурацкого приказа… Не годится она в ноды — ты это хотел доказать?
— Почему не годится, Глеб Андреевич? Только нельзя так сразу.
— А Веденеева нельзя отправлять на пенсию.
— Речь не о Веденееве. О Зоровой.
— Нет, почему же, Виталий Степанович. Если выражаться этак… — он повертел растопыренными пальцами, — примитивно, что ли, конкурента ты устранил.
— С кем мне конкурировать? На какой почве?
Начальник дороги рассмеялся:
— Занятная у нас беседа. А все ж конкурента ты из игры выбил. Давай напрямки — выбил конкурента?
— Не своего.
— Что — не своего?
— Не своего конкурента.
— Чьего же?
— Баконинского.
— А вот и не так. Своего, Виталий Степанович, своего. Ну и только. Ну и ладно. И что предостерег насчет Зоровой — спасибо! Давай мы теперь все эти слова — конкурент, устранил, выбил — забудем. Не те это слова. Давай на другой язык. Рано тебе на пенсию, Виталий Степанович. И думать брось!
Веденеев выпрямился, ошеломленно уставился на Глеба Андреевича. Тот снова рассмеялся:
— Ну что ты, будто я обухом тебя? Все просто, все логично. Потрудиться еще надо, послужить Родине. Рано на покой, Виталий Степанович.
Веденеев провел пальцами по чуть заблестевшему лбу.
— Чье это мнение?
— А тебе что, моего мнения недостаточно?
— Спасибо за доверие!
— Что это ты так официально?
— На пенсию документы уже ушли.
— Ушли, верно. Надеюсь, назначат персональную республиканского значения.
— Спасибо! Знаю, что там есть и ваше ходатайство.
— Что-то странно ты благодаришь. Будто укоряешь… Не по моей инициативе вопрос о тебе был поставлен. Понимаешь, не по моей… Не веришь? Сердишься, что я позволил. Ну, так это или не так — конец важен. А конец будет за нами. Не сомневайся. Документы на пенсию пусть себе идут. Пока там назначат… А назначат — со временем пригодится… Чего опять молчишь? Возвращайся в Ручьев и бери все накрепко в свои руки. Дел сейчас!.. Чего как воды в рот набрал?.. Ты вот что, ты, Виталий Степанович, в позу-то не становись!.. Давай так: иди сейчас подумай, а после обеда встретимся снова. Мне на тебя времени не жалко.
— Зачем откладывать?
— Вот это верно.
Веденеев достал очки, протер их, словно собирался прочесть что-то предложенное ему начальником дороги.
— Не будем поворачивать карусель в обратную сторону, Глеб Андреевич.
— Все в нашей власти.
— Не будем.
— Ты это что? Ты цену себе набиваешь? Иди, Виталий Степанович, остынь. Проветрись. Ишь надумал! В четыре часа жду тебя.
Начальник дороги даже приподнялся чуть. Веденеев не стронулся с места.
— Ничего другого я, Глеб Андреевич, не скажу.
— Не скажешь? А отделение? Отделение на кого?
— На Баконина.
— Пока я сижу на этом вот месте, Баконину нодом не быть. Кто еще? Зорова по твоей милости отпадает. Варяга присылать? Сейчас, когда разворачивается Трансмашстрой? Нет, Виталий Степанович, в Ручьеве нужен человек, которому не надо знакомиться с хозяйством. Нет у нас на это времени.
— Баконин знает отделение не хуже меня.
— А может, ты трудностей испугался? Ответственности? В связи с Трансмашем? Дезертирствуешь? Бессовестно, Виталий Степанович, бессовестно!
Ручьевский нод чуть усмехнулся с горечью. Начальник дороги кашлянул. Потом еще и еще. Налил воды, отпил, опять закашлял, закрякал.
— Ну, черт с тобой! Умолять не стану. Только не ожидал я от тебя.
Они замолчали оба. Стоявшие в углу кабинета часы, большие, на полстены высотой, пробили одиннадцать часов.
— Может, хоть подскажешь, кого на твое место.
— Баконина.
— Ты что думаешь, со мной считаться перестали? — Он шире положил руки на подлокотники кресла, грудь его со Звездой Героя чуть поднялась, раздалась в стороны.
Они одновременно встали.
— Насчет Пирогова, — сказал начальник дороги, — я этот вздорный приказ отменил. Через твою голову, уж извини. Ты занемог — едва не помер, — а ждать нельзя было… Эх, Виталий Степанович, как жить-то будешь? Ведь рад был бы остаться. Ну скажи честно, рад был бы?
— Рад. — Веденеев опустил взгляд. — Рад… Но ведь и ты останешься, Глеб Андреевич.
— Как, как? — Начальник дороги долго смотрел на Веденеева молча. Кашлянул. — Ясно, ясно. — Он снова кашлянул. — Вон оно, значит, что! Не можешь, значит, простить? Вон ты даже как! Ну что ж, езжай. Езжай, Виталий Степанович.
IIIС первым редкостно ранним снегом Камышинцев получил письмо, которое заставило его просиять. Случилось то, чего он давно ждал с затаенной тревожной надеждой, на что осторожно наталкивал дочь в своих письмах, — Вадим и Оля поженились.
«Волга» свернула в полутьме во двор роддома, зашуршала между сугробов по короткой аллее, обогнула здание и остановилась у крыльца, освещенного сверху одинокой лампочкой.
