Юрий Герман - Наши знакомые
— Ну и что? — спросил Устименко, сердито слезая с диванного валика. — Что тут особенного?
— А то тут особенное, — медленно сказал Альтус, — то, дорогой мой Афоня, то, открытая ты душа, что на фашистском блатном жаргоне, на их шифре «пишущая машинка» означает — пулемет, а «умение стенографировать» — умение стрелять.
— Во, сволочи! — удивился Степанов.
Обедали здесь же, в номере, вчетвером, вокруг неудобного («Ампир косоногий», — сказал Степанов) стола.
— Тактика троянского коня, стратегия троянского коня, — хлебая бульон из чашки, сердился Альтус. — Вопит мир об этом, а что толку? Бойтесь данайцев, дары приносящих, а где решительность в предотвращении торжественного приема этого самого троянского коня? Где? В тридцать третьем году Гитлер стал рейхсканцлером Третьего рейха, призванного, по нацистским бредням, господствовать тысячелетие, — это шутка? А они танцуют, эти идиотики, в своих дансингах, «оттягивают» катастрофу еще на год, на полгода — и счастливы… Нет, у нас это не пройдет, никак не пройдет! Я послушал парочку-другую миссионеров немецкой евангелической церкви, проповеди их, подумал — э, братья сладчайшие, вот вы куда гнете, ну и впоследствии предложили им, этим самым миссионерам, купно убраться из Союза к чертовой бабушке.
— Выслали?
— А как же. Таким же способом, как и один передвижной театрик из Республики немцев Поволжья… Это действительно был театрик — обхохочешься… Интересное представление могло бы разыграться впоследствии, не прими мы соответствующие меры.
Не доев компот, Альтус взглянул на часы и ушел. Степанов открыл крышку пианино, сыграл «Чижика», вздохнул, сказал:
Ехал чижик в лодочке
В адмиральском чине, —
Не выпить ли нам водочки
По эдакой причине?
И спросил:
— Ну что, Антонина свет Никодимовна? Что грустная сидишь?
Устименко шуршал газетами, хмыкал, покуривал. Им обоим явно было не до нее, и она уже собралась уходить, когда пришел Альтус — мрачнее тучи. Таким она его еще никогда не видела.
— Табак дело? — спросил Степанов.
— Отказано категорически! — тяжело произнес Альтус. — Резолюция — «отказать». А на словах мне пояснили: там инвалиды не нужны!
— Где это — там? — тихонько спросила Антонина. — Я ведь совсем ничего не понимаю, Лешенька!
— Да ну, насчет отпуска, — опять скороговоркой, как давеча, пробормотал Альтус. — Я им заявляю, Родион Мефодьевич, что знание языков, да еще трех…
И опять они заговорили о непонятном.
Антонина спустилась по лестнице, крытой ковром, побродила по шумным улицам, купила горячих бубликов, пачку чая, брынзы, послала письмо с почтамта Феде и посидела на бульваре. Со странным чувством думала о том, что у нее есть муж, не просто такой человек, который ждет ее дома, позевывая и перелистывая журнал; не человек, с которым связана ее судьба, потому что он называется мужем; не отец ее ребенка; не тот, который привычно похрапывает рядом. Нет, все совсем иначе, совсем не похоже и не так, как оно ей представлялось даже в самых наилучших, еще девичьих ее мечтах. Совсем все по-другому: он, конечно, лучше, чем она, — ее Алеша! Он неизмеримо храбрее, сильнее, умнее ее. Он все по сравнению с ней, а она еще совершенное ничтожество по сравнению с ним. Но в чем-то она сильнее его. И, когда они трое перестанут говорить свое непонятное, он, Алексей, непременно придет к ней, только к ней и ни к кому больше. И ничего она у него не спросит, а просто обойдется с ним, с этим большим, сильным, храбрым мужчиной, как с Федей. Она погладит его по русой, мягкой голове, потянет его за чуб, поцелует его глаза и скажет, что все пройдет, все минует, все станет хорошо. Конечно, он посмеется над ее утешениями, но именно она заставит его повеселеть, а если он будет уж слишком долго хныкать, она его пристыдит, как Федю. И он послушается ее, потому что она теперь как бы часть его самого, как бы частичка его разума, его воли, его собранности.
— Хозяйка! — вдруг вслух, обрадованно, вспомнила она, как он ее назвал в вестибюле гостиницы, когда они ждали номер. — Моя хозяйка! Теперь я тебе покажу хозяйку!
На бульваре она сидела долго. Было уже холодно, пахло осенью, с моря дул сырой ветер, люди шли, подняв воротники пальто.
Пили чай вдвоем, молча. Альтус смотрел мимо Антонины, будто нарочно не встречаясь с ней взглядом. Потом исчез до полуночи. Она сидела с ногами на диване, думала все ту же думу — какой у нее муж и какая она ему жена. Когда он вернулся, глаза ее загадочно мерцали, а в ушах почему-то раскачивались длинные (одиннадцать рублей семьдесят копеек) серьги, которые она давным-давно себе купила и ни разу еще не надевала. И губы у нее были накрашены, и платье она надела самое лучшее.
— Ты что это… какая-то такая? — удивился он.
— Шикарная? — спросила она. — Да, а что?
— Сережки нацепила.
— Настоящие бриллианты.
— Сорти-де-баль? — мягко улыбаясь, вспомнил он. — Заячий палантин?
Она поднялась с дивана, сунула узкие ступни в старые, растоптанные в Батуме сандалии, подошла вплотную к Альтусу, взяла его ладонями за виски и крепко стиснула.
— Чего ты?
— Не уходи от меня! — попросила она и, заметив тень в его глазах, быстро договорила: — Нет, уходи, но не прячься. Если тебе плохо — не прячься. Я знаю, знаю, — заторопилась она, — я же не спрашиваю, я понимаю, какая у тебя работа, но ты просто, когда тебе неважно или так себе, ты не закрывайся на ключ…
Глаза ее горячо и ласково мерцали перед ним, совсем близко, он поцеловал ее в переносицу, обнял тонкую девичью талию, крепко прижал к себе и глухо спросил:
— Ты не обижена? Не сердись, Тусенька, но, право… то есть, конечно, я вел себя с тобой эти дни как последняя свинья.
— Нет!
— Что «нет»?
— Знаешь, я ведь много думала об этом, — сказала она. — О таких, как ты, людях. Я их не знала раньше, представления о них не имела. Понимаешь — есть люди, которые живут для себя и отвечают за себя, за своих близких, за милых своей душе, за семью, за друзей. Про них говорят — хорошие люди, симпатичные люди, добрые люди. А есть такие, которые, как например… ну хотя бы твой Степанов… они живут гораздо шире, неизмеримо шире. Но они отвечают за весь мир, Леша, за все, что делается на земле, им труднее. И к ним эти мерки не подходят — симпатичные люди, да?
Альтус смотрел на Антонину не отрываясь, пристально, даже жестко. Он всегда так смотрел, если ему было интересно. А если было неинтересно, он не стеснялся — зевал и переводил разговор на другую тему.
— А Устименко какой? — спросил Альтус с интересом.
— Не знаю. Но он — верный. Он ведь все молчит, я с ним очень мало говорила, вроде как со Степановым, еще, пожалуй, меньше, но он… он действительно солдат. Я это мало знаю, я только читала об этом — но он солдат революции.
— Здравствуй, жена! — положив ладони на плечи Антонины, вдруг сказал Альтус. — Здорово!
— Здорово! — серьезно ответила она.
Во сне Альтус метался, вздрагивал, сердито на что-то жаловался, слов разобрать было невозможно. Антонина будила его, поила жидким тепловатым чаем, заглядывала в гневно-тоскующие глаза.
— Что с тобой? Что, Лешенька?
Он не отвечал, только поглаживал ее запястье.
Утром, когда она собралась звать чаевничать Устименку и Степанова, Альтус сказал:
— Не ходи, Туся. Их нет.
— Как нет?
— Они уехали. К месту службы.
— В Ленинград?
— К месту службы, — раздражаясь, повторил он.
— А ты не сердись, — попросила Антонина. — Я ведь потому, что если бы в Ленинград, то я бы Федьке гостинца послала…
— Зачем же тебе посылать? — спокойно произнес он. — Ты сама нынче поедешь. Я в Батум, а ты в Ленинград…
Весь этот день лил проливной дождь, где-то во мгле и тумане гудела сирена, было грустно, и Альтус сделался совсем непохожим на себя, волновался, много и быстро говорил, даже попытался сострить, но получилось неудачно. На вокзале он купил массу яблок, корзину груш, винограда…
Когда поезд тронулся. Антонина села с ногами на диван и так просидела — неподвижная, даже суровая — до трех часов ночи, все думала о нем, представляла себе его глаза, мягкие, падающие на лоб волосы, сухие горячие руки.
— Теперь до весны! — шептала она, ложась спать, — До весны, до весны. Теперь уж до весны.
Спряталась с головой под одеяло и спросила у самой себя: «А как же мне стать такой, как они? Чтобы жить не только для себя, а может быть, и вовсе не для себя, а для всего мира? Как?»
15. Опять я дома
Федя встречал ее на вокзале. Она долго тискала его и целовала, от него пахло теперь как-то иначе, и он говорил пренебрежительно:
— Да ну, мам… да ну брось… да ну что…
И поглядывал на Антонину недоверчиво.
Было холодно, куда холоднее, чем в Одессе, Женя даже сказала, что все замерзли, ожидая поезда.
