Петр Замойский - Лапти
Селезнев вынул из кармана синюю тетрадь.
— На данный отрезок времени учет ведется правильный.
— А ты покажи мне.
В тетради старательно были выписаны фамилии на каждое число. А сколько кто наработал, не указано.
— Тут у тебя как в поминанье. Сколько же за все время, хотя бы в общем, связано?
Зажмурив глаза, Селезнев что-то начал шептать. Орлов похлопал его по плечу:
— Ты в небе на галках посчитай.
Бабы сходились, бряцали кружками, привязанными за пояс. Потные, загорелые, обступали они Орлова. Водовоз, заметив подходившую Фингалу, сказал Орлову:
— Эта у них коновод.
Как бы невзначай глянув на Фингалу, Орлов ничего в ее лице злобного не нашел. Наоборот, была она лицом приятнее многих и довольно недурна.
— Фингала, — крикнули ей, — иди сюда!
Она держала голову высоко и гордо. С уважением расступились перед ней бабы, и она остановилась против Орлова. Грудным голосом поздоровалась:
— Здравствуй, районная власть.
— Здравствуй… бригадир.
То, что Орлов назвал ее бригадиром, бабам понравилось. Они громко закричали:
— Качать бригадира!
Быстро схватили ее, подняли и подбросили. Три раза Фингала взлетала вверх и каждый раз старательно придерживала сарафан. Когда опустили, она кому-то кивнула, и скоро сам Орлов очутился на руках у баб. Он не ожидал, что бабы начнут его качать, и у него сразу слетел картуз, потом не то лопнул пояс, не то пуговица оторвалась у брюк. И когда его подбросили третий раз, а потом четвертый, он основательно испугался, как бы не свалились брюки. Наконец, растрепанного и взъерошенного, его опустили на землю.
— Вот мы как встречаем районную власть на полях! — закричала Фингала. — Уважаем мы эту власть, любим ее.
— Спасибо, — смущенно проговорил Орлов. Он явно был доволен. «Тут что-то не так, — подумал он, — не настолько страшны, как о них рассказывают. Надо лишь умело подойти».
Вспомнил о фуражке, а ее уже передавали из рук в руки, и скоро она очутилась у Фингалы. Та протянула ее Орлову, а когда он хотел взять, бабы закричали:
— Выкуп, выкуп!
— То есть? — спросил Орлов.
Фингала тряхнула фуражкой, зачем-то подула в нутро и, держа как лукошко, сказала Орлову:
— Бабам на водку сыпь.
— Что?!
— На водку, говорю. Мы тебя качали? Качали. За что мы тебя качали?
— Так вы говорите… районная власть… уважаете…
Сатаров, смеясь, заметил:
— Они, товарищ Орлов, за деньги только уважают. Они хоть работают и поденно, а качают сдельно.
— С кого же нам взять, как не с районной власти? — окинула его взглядом Фингала. — Нешто вон с него возьмешь? — кивнула на Бурдина.
Водовоз неожиданно выхватил из рук Фингалы фуражку и передал Орлову. Тот торопливо надел и уже сердито сказал:
— Вот что, гражданки, давайте о деле говорить.
Но едва он начал говорить, как Фингала выкрикнула:
— Ты мыла привез?
— Мы-ыла! — дружно подхватили бабы.
Заговорили сразу все. От гама и крика стон стоял.
Орлов начал было возражать, но голос его заглох. Принялся говорить Бурдин — тоже голоса не хватило. Пришлось слушать бабий гвалт. Теперь только Орлов понял, что значит третья бригада. Хотелось досадливо крикнуть: «А ну вас к черту» — и уйти. Шагнул уже назад, но счетовод Сатаров попридержал его и, подняв лицо, не бабам, а в небо громыхнул:
— Это чего вы теперь, а?
Бабьи голоса сразу сникли, словно их прибило ветром, а Сатаров уже побагровел, крепко зажмурил глаза.
— Полоть — мыла, вязать — мыла, молотить — мыла. Или Орлов вагон за собой пригнал?
Фингала внезапно взвизгнула:
— Небось ты своей жене нашел!
Счетовода это напоминание разозлило. В районе на базаре он купил два фунта мыла, и вот пустили слух, будто это мыло он взял из колхозного фонда.
— Фингала — она бесстыдница! — определил водовоз. И, обращаясь к ней, закричал: — Ты водкой торгуешь, а с председателя водку просишь?
— А ты, черт, откуда знаешь? — метнулась к нему Фингала.
— Вот те раз. Да ведь я сам у тебя вчера поллитровку брал.
Фингала замолчала. Этим воспользовался Сатаров.
— Слушайте мое слово теперь. Вот передо мной стоит моя соседка Марфа, а вот — Марья. Марфа, скажи-ка, когда ты нынче на работу вышла?
— У меня маленький, — крикнула Марфа.
— За каким чертом тогда мы ясли организовали? Теперь Марья. Она чуть свет встает и прямо в поле. Верно говорю? А работа поденная, стало быть обеим плата одинаковая. Ты с утра навяжешь телеги три, а Марфа только идет. Обидно тебе, Марья?
— Немножко и обидно, что ж.
— А тебе, Марфа, не стыдно? Ведь ты получаешь Марьину долю.
— Ничего не получаю! — побелела Марфа.
— Ага, — усмехнулся Сатаров, — ничего. Ну-ка, айда на загоны.
Заинтересованные, что будет делать на загоне Сатаров, бабы тронулись за ним. Он прошел по рядам между снопов и остановился. Левой рукой взял сноп, правой — другой.
— Говорю прямо, не знаю — чей это ряд и чей этот. Но, глядите, вот вязка, вот другая. Сноп в левой руке, как ни бросай, а хоть вези в Москву на выставку, сноп в правой руке… к нему две свечки ставь и за упокой души панихиду справляй. А плата одинаковая. Теперь глядите, что на загоне делается. Под этим же снопом не подобрано и на всем ряду былки. А ведь вяжете после жнейки. Почему так? Плата поденная, — никто не старается.
Одна баба, не поняв, к чему завел Сатаров речь, перебила:
— Что сдельщина, что бездельщина! Дайте-ка нам работать по-своему. Отведите нам с Авдотьей три десятины, да мы вдвоем-то в один день их свяжем. Разве бы я так работала? Я бы до стада поднялась, а до солнышка на загон. Я бы не стала дожидаться, когда шабренка волосы расчешет, картошки наварит. Вы нам отрядно дайте.
— Отрядно! — гаркнули бабы.
— Хорошо, — согласился счетовод, переглянувшись с Орловым и Бурдиным, — если не хотите сдельно, дадим отрядно.
Бригадир Селезнев заявил бабам:
— Это все равно.
— Ты не толкуй нам, — в этот раз не согласились с ним бабы.
Началось совещание. Договорились разбить бригаду на десять групп по восемь человек. К каждой группе прикрепили жнейку, участок овса. Установили расценку «отрядно».
— А теперь о мыле, — неожиданно заявил Орлов. И все сразу насторожились, думая, что он решил посмеяться. — Крайпотребсоюз на колхозы нашего района отпускает тридцать ящиков мыла.
— Обещаете все, — уже без злобы заметила Фингала. — Спасибо Алешке Столярову — плотину построил; не было бы речки — совсем зачиврели бы.
Как только упомянули о речке, кто-то крикнул:
— Бабы, скоро все равно обед… Купаться!
Торопливо начали отцеплять кружки, снимать платки.
Предложили Орлову:
— И ты пойдем с нами.
— Выкупаем, как младенца, — обещалась Фингала и так подмигнула ему, что некоторые бабы захохотали.
Оравой двинулись к реке. Она была в полуверсте. По ту сторону, ниже плотины и мельницы, лежали поля первой бригады. Солнце играло на реке, на излучинах блестела серебристая россыпь.
Отлогий берег Левина Дола облеплен бабами, как саранчой. Быстро поснимали они несложную одежду и, совсем не обращая внимания на мужиков, полезли в реку.
Слышались всплески, оханье, крики, и казалось, что от такого множества тел река вздулась.
Свой хлебБабушка Акулина, повивалка, принявшая в свои руки не одну сотню младенцев, под старость никому не стала нужна. Искренне ждала она смертного часа, но смерть где-то замешкалась.
Сноха, у которой она приняла в свои руки восьмерых ребят, порядочных теперь лоботрясов, возненавидела свекровь, и бородатый сын, единоличник, спрашивал старуху откровенно:
— Скоро, что ль, умрешь?
Однажды Прасковья, проходя мимо избы бабушки Акулины, заметила, что та стоит за углом, плачет.
— Ты что, бабушка?
— Доченька, палку ищу.
— Зачем?
— Побираться идти хочу. Сын выгнал. Хлеб, слышь, чужой жру.
— Свой найдем, — сказала Прасковья и взяла старуху к себе. Потом сходила в совет, тот произвел в семье раздел, и бабушкину землю, вместе с посевом, передали в колхоз.
Когда на вязку овса ушли все, кто только мог, обнаружилось, что для вязальщиц не хватает готовых поясков. Молодые бабы пояски крутить отказались, выгоды от этой работы мало, и тогда Сотин вспомнил про старух.
На следующий день во всем селе были призваны полуслепые, горбатые и еле двигающиеся старухи. Крутить пояски — дело легкое, на это они годились. К избе каждой свалили по полтелеги мокрых обмолотков, старухам вынесли скамейки, чурбаки, и они — где по одной, где по две, а то и по три — принялись за работу. Помня о сдельщине, каждая складывала свои пояски особо.
Возле Прасковьиной мазанки сидели пять старух, среди них Акулина. Она уже забыла о смерти, а привычно брала прядь обмолотков, разделяла пополам, стыкала колосьями и крутила. У ног лежала большая куча готовых поясков. Вот заедет возчик, брызнет ведра два на пояски, отсчитает, положит их на телегу, отметит в книжке — чьи и повезет в поле.
