Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3
Тициан работал много десятков лет, беря от жизни все, что возможно, не особенно проникая в ее глубину, в законы ее развития и движения и не особенно обременяя себя раздумьями об этом. На его полотнах шумные яркие венецианские карнавалы, холеные лица и богатые одежды вельмож, руки красавиц, пена кружев и волны бархата, сверкание боевых доспехов и драгоценных камней. Он работал не переставая и не уставая. Чуть ли не накануне столетия своей жизни он начал новую картину, И он бы закончил ее, если бы не эпидемия чумы,
И рядом Джакопо Тинторетто — ученик Тициана, мальчиком пришедший к нему учиться в ту пору, когда великий художник уже давно вступил в зрелый возраст. Ничто в жизни не давалось Тинторетто легко, все бралось с бою, все достигалось упорным трудом. Началось с того, что учителя одолела зависть к ученику, и Тициан под каким–то более или менее благовидным предлогом выпроводил Тинторетто из школы. Джакопо оборудовал себе примитивную мастерскую, в ней не было, конечно, ни античных образцов, ни натурщиков, ни натурщиц; вместо них молодой художник собственными руками соорудил манекены и наряжал их в соответствующие одежды; он раздобывал рисунки с работ Микеланджело, ходил тайком снимать копии с картин Тициана; он боролся, упорно боролся за свое место в искусстве. И если о Тициане один исследователь сказал, что тот был «художник–эхо», то, по определению того же исследователя, Тинторетто следует считать «художником–голосом», голосом времени, голосом эпохи, народа. Он тоже прожил долго — около восьмидесяти лет, он тоже работал много. Но работал беспокойно и жадно. Его техника не была такой совершенной, как у Тициана, но если полотна Тициана ласкают глаз и приятно трогают чувства, то работы Тинторетто глубоко волнуют, задевают не только чувства, но пробуждают и мысль. Тинторетто работал не для того, чтобы жить, он жил работой. Он писал типы простого народа, простых работников и простых воинов.
Кто–то обратил внимание на то, что если Тинторетто, подобно Тициану, брался иной раз за портреты вельмож — вот они в залах Венеции! — то в противоположность Тициану изображал их отнюдь не такими величественными и отнюдь не в таких роскошных одеждах. Сенаторские тоги под кистью Тициана сверкают бархатом, золотыми украшениями, самоцветами. Под кистью Тинторетто они линяют, превращаются в долго ношенное старье. Тинторетто хотел видеть и писать только правду, он не лакировал, не скользил по поверхности, он шел в глубину жизни, врывался в нее. Стоя перед его огромнейшим «Раем» в зале Большого Совета, поражаешься теми многосотенными толпами людей, которые художник изобразил на полотне. На первый взгляд перед тобою хаос. Но чем дальше всматриваешься, тем больше видишь художественного порядка, тем больше видишь живых реалистических движений.
Тинторетто и в жизни был не таким, как Тициан. Он не заботился о впечатлении, какое производил на сильных мира сего. Он был резок и прям в суждениях и поступках. Известен случай все с тем же Пьетро Аретино, который решил печатно ославить Тинторетто. Художник взял пистолет, пришел к пасквилянту, и пасквили прекратились.
Иной раз говорят: не важно, кто как жил, какие идеи исповедовал, к чему стремился в жизни; важно то, что он после себя оставил, важны его творения. Конечно, творения важны: художник умирает, творения остаются. Но разве легко оторвать их от личности автора? Даже когда видишь скульптуры безвестных древних мастеров, стремишься представить себе того, чей резец вырубил такое чудо из мрамора.
Празднично сверкают краски на полотнах Тициана. Время не коснулось их. Сильно потемнели краски на полотнах Тинторетто. Но, отдавая дань одному великому мастеру, преклоняясь перед его мастерством, больше симпатизируешь личности второго, кипучего, беспокойного, того, который, если заказчик жаловался на высокую цену картины, был способен отдать ее даром, так был он творчески щедр и неиссякаем.
Уходим из Палаццо дожей, покидаем мрачные залы, хранящие полотна великих. Вновь плывем на мотоскафо. Плывем по тому отрезку Большого канала, который, если ехать от вокзала, лежит за мостом Риальто. Вновь дворцы и дворцы с пестрыми сваями перед ними — остатками того прошлого, когда к этим сваям, как кони к коновязям, привязывались гондолы гостей.
Один из наших товарищей, советский архитектор, сказал: «А вы заметили, что во Дворце дожей вибрировал пол?» Да, мы заметили. Не сразу в это поверили, но нечто беспокоящее ощутили сразу.
Зашел разговор о будущем Венеции. Город на воде давным–давно утратил свое великолепие. Дворцы его вдоль Большого канала облезли снаружи и запущены внутри. Их фундаменты подмыты водой, стронуты с места, фасады дали перекосы, изгибы, и многие из них выглядят так, как человеческие лица, искаженные гримасой. Мало того что делает море, что делает время, — губительная работа усилилась с появлением вот этих повсюду снующих моторных катеров, этих мотоскафо и вапоретто. Они подымают волну, от их моторов и машин вода передает толчки фундаментам зданий. Так день за днем, год за годом. Слагаясь воедино, толчки обретают силу ударов; когда–нибудь они выполнят работу внушительного землетрясения.
Говорят, что муниципалитет Венеции обратился к ученым мира с призывом придумать что–нибудь для сохранения умирающего города.
Придумать? А разве нельзя запретить эти катера и вернуться к спокойным гондолам? Их осталось сейчас что–то около четырех сотен, и пользуются ими только туристы; утверждают, что местному жителю плыть теперь в гондоле так же нелепо, как москвичу кататься по улице Горького на тройке. Но во имя спасения родного города можно и на тройках поездить в конце–то концов.
Однако нет, пусть лучше рушится город, чем сократятся доходы частных пароходных фирм, владеющих этими катерами. О каком–то ущемлении моторного флота в Венеции не может быть и речи. Частная собственность, капитализм! Они убивают людей, тысячи тысяч людей. Они убьют и этот город. Погибнет он не сегодня и не завтра, а на век хозяев мотоскафо его хватит. О чем беспокоиться!
Жаль удивительного города, города–музея, города, подобного которому в мире нет и не будет. Думаешь: ну зачем, почему люди поселились на этих зыбких островах? На материке им не было места?
Наполеон, побывавший здесь в кампанию 1796–1797 годов, так высказался о Венеции в своих очерках: «Венеция, основанная в V веке обитателями Фриула и Падуи, бежавшими в лагуны, чтобы оградить себя от нашествия варваров, занимала сначала местоположение Гераклеи и Клоджии; затем, в связи с церковным расколом, вызванным Арием, патриарх Аквилеи переселился со своим причтом в Градо. Градо сделался столицей. Первое время венеты подчинялись законам и консулам, назначаемым Падуей. В 697 году венеты в первый раз выбрали собственного дожа. Французский король Пипин построил в Равенне флотилию и принудил венетов удалиться на Риальто и шестьдесят окружающих его островов, где лагуны защищали их от враждебных покушений этого короля. Это и есть место, где расположена современная Венеция».
Французский генерал, а впоследствии и французский император, не был излишне лиричен, он был расчетлив, сух, в его суждениях преобладал материализм.
Иначе излагают происхождение Венеции местные легенды и предания. По одной из них дело обстояло так. Когда к городу Альтино приближались полчища Аттилы, с городских башен поднялись все находившиеся там птицы. В клювах они уносили и своих птенцов. Жителей объял ужас. Они воззвали к богу как им быть: остаться ли в городе, уходить ли от него сушей или погрузиться на корабли? Голос с неба сказал им: «Поднимитесь на самую высокую башню и взгляните на восток».
На востоке они увидели плоские, низменные острова в лагунах, Господь бог указывал горожанам путь к спасению.
Когда видишь селения наших горцев на неприступных кручах, где жить тяжело и неудобно, когда видишь русские деревни среди болот или в сырых оврагах, то это вовсе не означает, что люди забрались туда по своей прихоти, потому что им так понравилось. Одни бежали от сильного и жестокого завоевателя, других с хороших земель вытесняли сначала князья и бояре, затем дворяне и помещики.
Жители прибрежной Италии бежали в лагуны, на илистые гнилые острова, спасаясь от конницы свирепых степных кочевников. Тяжелые условия жизни заставили их пойти на всевозможные выдумки, жить в напряженном созидательном труде. Уже через сотню лет слава о них летела вдоль средиземноморских побережий, проникала в глубь материка. Один поэт, только и прославившийся этими словами, сказал, что «Рим был создан людьми, а Венеция богами». Но это лишь красиво звучало, а истине не соответствовало нисколько. Пожалуй, как никакой иной город на земле, Венеция — плод рук человеческих, плод упорного, неутомимого и вдохновенного труда человека. Сохранилось письмо Кассиодора — министра готского короля Теодориха. Кассиодор писал о жителях островов, что на своих кораблях они не боятся ни бурь, ни речных течений; что, укрепляя почву фашинами, они возводят дома, похожие на гнезда морских птиц, что строят плотины и насылают валы из песка для преграды волнам, что все они деятельно заняты добычей и сбытом морской соли, более ценной, чем даже золото.
