Юрий Лаптев - Следствие не закончено
— Правильно, Настасья Ефимовна, — согласился Вася. — Не то, так другое; уж больно в неспокойное время живем…
Долго вели Настя с Васей тихий, умиротворенный разговор о Егоре, потом о Ефиме Григорьевиче. О нем тоже говорили хорошо, а Настя, пожалев отца, всплакнула. Вспомнили и про Семена Лосева, который, как выразился Вася, «не по той стежке шаги направил». А Настя сказала:
— Боялась я Семена, а теперь жалею. Только не жалость ему от меня нужна.
Потом Настя посетовала Васе на Кирилла Ложкина и Кирьянова:
— Вот и ласковые они со мной оба, а думают нехорошо. Особенно Кирилл Иванович; он мне еще вспомянет, как я винище спрятала.
— Ну, а мы-то куда денемся? — успокоил Настю Вася. — Да тот же Семен, если бригадир тебя обидит, знаешь, как может осерчать?.. Не приведи бог. Он ведь и без того Кириллом Ивановичем недоволен.
— Чего бы? — спросила Настя и украдкой кинула на Васю испытующий взгляд.
— Жулик, говорит, он, а не бригадир, дяденька мой то есть. Чужими руками жар загребает, — с неожиданной горячностью выпалил Вася и тут же сам испугался своей откровенности.
— Так уж и жулик! — притворно возмутилась Настя. — Разве можно такие уголовные слова говорить про… серьезного человека. Да и чего здесь украдешь?
— Вот и я так думаю.
Хотя Настя, казалось, и не придала особого значения этому разговору с Васей Ложкиным, однако стала относиться к бригадиру подозрительно: внимательнее прислушивалась к его словам, исподтишка следила за каждым его шагом. Но ничего такого, что подтвердило бы обвинение Семена Лосева, не замечала. А Кирилл Иванович был по-прежнему ласков с Настей и заботливо относился к охотникам. И несложное хозяйство бригады Ложкин содержал в порядке, каждый день заносил в толстую клетчатую тетрадь сведения о дневной добыче и о расходовании припасов. Вставал бригадир раньше всех, почти каждое утро первым уходил на промысел и других поторапливал: «Давай, давай, ребятушки, считанные дни остались. Скоро белка начнет линять, а мы премию делить будем». А когда все охотники заявили о своем желании уйти на воскресный день в село, чтобы принять участие в облаве, Ложкин недовольно поморщился:
— Эх, не ко времени с волками канитель затеяли…
Настя тоже собиралась сходить в Новожиловку, проведать дом и отца, и потому нервничала всю неделю. А в субботу с утра так разволновалась, что почувствовала себя совсем разбитой, больной. И когда охотники уже собрались, вдруг передумала.
— Идите сами, а я уж завтра с утречка налажусь. Студено сегодня, может, за ночь потеплеет.
Настю уговаривали все по очереди, кроме Семена Лосева. Даже сам бригадир сказал:
— Чудно ты поступаешь, Настасья Ефимовна. Иди-ко. Погуляешь на людях, с секретарем райкома повидаешься, а то небось наскучило тут с нами. И папаше давно пора оказать уважение.
Но Настя не поддалась на уговоры, не пошла.
Охотники ушли еще засветло. А вскоре после их ухода в охотницкой избе снова появился Борис Иванович Ложкин. И опять его объемистый промысловый мешок оказался доверху набитым бутылками водки. Увидев в дверях высокую фигуру Бориса Ивановича, Настя даже вздрогнула. Молча поклонилась в ответ на его радушное приветствие, ушла к себе за занавеску и, не раздеваясь, прилегла на топчан.
Настя долго лежала, затаившись в своем теплом полутемном убежище, и слушала, как Борис Иванович обстоятельно рассказывал брату о том, что финское правительство прислало своих представителей с просьбой о перемирии. Значит, ненужной войне подходит конец.
Это известие хотя и обрадовало девушку, но не вывело из состояния внутренней подавленности и беспокойства. Настя все время ждала, что бригадир расскажет брату о том, как она спрятала от охотников водку, но Кирилл Иванович об этом даже словечком не обмолвился.
Потом Кирилл, видимо, не желая тревожить Настю, сам собрал на стол, и братья выпили, не по-дурному, а в меру. Разговор перешел на дела районные и колхозные. Дважды оба выходили покурить в сени. Уже засыпая, Настя слышала, как Борис Иванович уговаривал брата бросить все и перебраться в район.
— В колхозе нужны руководители шибко партейные — вроде Ваньки Никифорова. А таких, как мы с тобой, разве здесь оценят?
«Еще как оценят!» — сердито подумала засыпавшая Настя.
20
Утро этого богатого событиями дня выдалось на редкость погожее. По-весеннему легко и весело вставало из-за таежных увалов солнышко, приветствуя лучистым теплом застывшую землю. С первыми же его лучами озабоченно зачирикали в застрехах воробьи, спозаранок высыпали на улицу ребятишки. Раньше обычного поднялись и взрослые. А головинцы еще до свету стали на лыжи и ушли обкладывать Лосиную падь.
Попозже стали прибывать гости из соседних деревень, многие приходили на лыжах, с ружьями. Из отдаленной правобережной деревни Вахруши колхозники приехали на двух парах с бубенцами и лентами, как на свадьбу или на выборы. И настроение у народа было праздничное. До глубины сердца обрадовало всех колхозников известие о том, что с Финляндией заключено перемирие. В каждой избе можно было слышать такие разговоры:
«Давно бы так-то по-хорошему… Или не понимают ихние министры да генералы, что силой да угрозой нас не запутаешь. Сколько крови зря выпустили».
Правда, некоторых новожиловцев заключенное перемирие не удовлетворило.
Так, например, Егор Головин сказал Никифорову:
— Нашему брату, конечно, трудновато во всей мировой политике разобраться, но, думается, что не в Финляндии самое зло. И я, на мой характер, еще кой-кого прочесал бы частым гребнем. Репей, если его с корнем не выдерешь, опять ростки пустит.
— Жалко, тебя не спросили! — насмешливо улыбнулся в ответ Никифоров, но сразу стал серьезным. — Мы ведь не с народом финским воевали, Егор Васильевич! И доказали это всему миру!.. А вот если и в других странах фашисты этого не поймут, ну что ж — нам, как говорится, не привыкать… Эх, денек-то какой знаменитый! — Никифоров поглядел вдоль улицы, празднично освещенной солнцем, усеянной принарядившейся молодежью, звучащей звонкими голосами, песнями.
И только двух человек в Новожиловке не захватило приподнятое настроение — Евтихия Грехалова и Ефима Григорьевича Чивилихина.
К Ефиму Григорьевичу рано утром пришел письмоносец и вручил письмо в твердом конверте со штампом Верховного Совета. Ефим Григорьевич хотя в душе и поджидал ответа от Калинина, но не особенно надеялся, что ответ придет. Иногда даже корил сам себя: «Ну чего, спрашивается, полез, старый дурак! Есть время Михаилу Ивановичу твоими делами заниматься? Ведь кругом вон что делается».
Но ответ из Москвы пришел, и скорее, чем можно было рассчитывать.
Ефим Григорьевич даже глазам своим не поверил: он долго вертел письмо в руках, но, заметив почтительное любопытство на лице Антоши-письмоноши, приосанился и с величайшей осторожностью вскрыл конверт.
Читал Чивилихин медленно, беззвучно шевеля губами, словно разжевывал каждое слово.
— Поздравляют, вероятно? — спросил любопытствующий письмоносец.
— Угу… Поздравляют, более или менее, — не очень уверенно отозвался Ефим Григорьевич.
— Прелестная ваша жизнь. Каждому бы такое удовольствие, — без зависти сказал Антоша и пошел разносить письма по другим домам.
Чивилихин сел к столу, нацепил очки и еще раз прочитал письмо. Начиналось оно так:
«Дорогой Ефим Григорьевич. Президиум Верховного Совета вместе с вами радуется доблести вашего сына…»
Начало письма было настолько приятное, что просто не хотелось с ним расставаться — читал бы да перечитывал.
Но через десяток строчек шли менее радующие слова:
«…В личные отношения вашей дочери и вашего односельчанина Егора Васильевича Головина мы вмешиваться не вправе. Однако нам кажется, что девушка, вышедшая из такой хорошей, трудовой семьи, не позволит себе совершить неблаговидный поступок, и в этом отношении хорошее влияние на нее должны оказать вы, как отец, и ваш сын, а ее брат — Герой Советского Союза Сергей Ефимович Чивилихин».
А в конце письма шли строчки, совсем уже обидные для Ефима Григорьевича:
«Вряд ли справедливо вы противопоставляете себя и свою семью «какому-то» Головину. Мы, правда, не знаем, что из себя представляет товарищ Головин, и не могли понять из вашего письма, чем вызвано ваше возмущение, но такое противопоставление неверно в принципе. На примере собственного сына вы можете видеть, что каждый рядовой гражданин нашей страны может заслужить высокую награду и всенародное уважение. Поэтому все наши знатные люди должны непрестанно помнить, что они вышли из народа».
Письмо не обрадовало Ефима Григорьевича, хотя в душе он и почувствовал, что Калинин хорошо разбирается не только в делах государственных. И нужды простого человека Михаилу Ивановичу близки и понятны.
