Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы
Модест Иванович повернул голову и увидел склоненную над собой ухмылочную рожу.
— Лежи, барба, не ворочайся, — сказала она.
— Где я? — спросил тускло Модест Иванович, чувствуя нестерпимую боль в животе, вывернутом приступами тошноты.
— На море, — ответил коротко сосед а, пыхнув дымком из трубки, добавил! — А ты отчаянный. Наши тебя в воду бросать хотели — Христо не дал. Ты ему крепко понравился. Он сам отчаянный. Черт с тобой, езжай с нами.
— Спасибо, — слабо улыбнувшись, едва выговорил Модест Иванович и, выпростав руку из-под покрывавшего его бушлата, схватился за горло. Опять подступила тошнота.
— Не ворочайся. Смотри на небо — лучше будет. На море не смотри.
— Воды! — застонал Модест Иванович.
— Тодька! — крикнул рыбак. — Дай воды.
Модест Иванович увидел, как над ним склонился Тодька, протягивая флягу. Глаза его были злы, но рот, против воли, растягивался в такую же, как у соседа, усмешку.
— Сволоц! Топить тебя надо, — проворчал он, но по тону и по усмешке Модест Иванович понял, что опасности больше нет, и, схватив Тодькину черную лапу, слабо сжал ее.
Напившись, он впал в мутную и знобкую дрему. Под бушлатом было тепло, тело понемногу привыкало к равномерным взлетам и падениям баркаса с волны на волну. Он продремал так до вечера, отказавшись от еды.
Очнулся он уже в темноте, услышав, что рыбаки ожесточенно и шумно заспорили. Модесту Ивановичу показалось, что предметом спора опять является он, и, сбросив с лица шерстяной бушлат, он поднялся.
Но, взглянув на рыбаков (их было пятеро), он сообразил, что разговор не касается его. Тодька, сменивший Христо на руле, указывал рукой на что-то впереди баркаса и кричал по-гречески, пересыпая свои слова звонкой и едкой матросской матерщиной.
По нескольким русским словам Модест Иванович все же успел понять, что близко берег и что спорят, где приставать.
Модест Иванович вылез из-под бушлата и, сев на банку, устремил глаза в темноту, где находился сказочный, манивший его берег чужой страны. Воспаленное воображение рисовало ему рощи пальм и заросли бананов.
Но впереди была только плюющаяся солеными брызгами тьма.
Высокий вал, ударивший сбоку, плеснул в баркас фонтаном пенной воды. Модест Иванович вскрикнул.
Христо, отряхиваясь, заревел на Тодьку:
— Горстей дерзи, дурак цоргов!
Тодька огрызнулся, но положил руль влево.
Через несколько минут Модест Иванович услыхал сквозь свист ветра и плеск воды глухой рев, и в темноте вырисовалась смутная белая полоса.
Христо бросился на корму и, вырвав у Тодьки румпель, за шиворот стащил его с кормы.
— Гляза лопнули? В самый нака влез?!
Сконфуженный Тодька приткнулся к мачте.
Баркас лег на борт, черпнув воду, и полетел вдоль белой полосы. Держась за банку и вглядываясь, Модест Иванович различил наконец устрашающие буруны беснующейся у плоского берега взбудораженной воды. Они катались такими страшными, ревущими и вздымающимися массами, что Модест Иванович в ужасе зажмурился.
Он почувствовал, как баркас стремительно, затрещав всеми скрепами и задрав кверху нос, полез на какую-то нескончаемую гору и вдруг, оборвавшись, брошенным камнем полетел в пропасть. Ощущение этого падения было так нестерпимо страшно, что Модест Иванович застонал.
Опомнясь, он оглянулся.
Пенная гора осталась позади, — баркас бежал по почти спокойной воде. Резко зашуршав, упал парус, и «Святой Николай» мягким толчком врезался в песчаный берег.
Христо бросил румпель и, поднявшись, крикнул по-гречески.
Тодька и Васо спрыгнули на берег и исчезли в темноте. Минут через десять они вернулись.
— Мозно. Никого нет, — сказал Тодька.
Они спешно стали выгружать из баркаса весла и какие-то мешки. Христо показал Модесту Ивановичу на пару весел.
— Тасци, барба. Помогай насим, — сказал он.
Модест Иванович взгромоздил на плечо тяжелые весла а, спотыкаясь под их грузом, поплелся в хвосте группы, за Васо. Голова у него еще кружилась от качки, разбитое тело ныло, но он с гордостью ощущал себя равноправным участником опасного и трудного дела.
За песчаными дюнами, на невысоком, глинистом обрыве, забелелась мазаная хатенка. Оттуда разноголосо залаяли собаки.
Христо остановил своих:
— Тодька, ходи вперед! Клиц Луку! — приказал он.
Тодька, вооружившись палкой, сбросил мешок к ногам Христо и отправился к мазанке. Собаки залились сильней.
Хлопнула дверь, кто-то крикнул с обрыва глухим старческим голосом. Тодька ответил. Собаки стихли, и по тропке степенно спустился курчавый, до глаз заросший белой бородой, старик цыган. Он огляделся.
— То мы, Лука. Здравствуй! — сказал Христо, подхватывая свой мешок.
Поднявшись вслед за другими по обрыву, Модест Иванович сбросил во дворе натершие плечо весла и вошел в мазанку. На закопченных стенах и потолке висели махрами сажа и паутина. Земляной пол был засыпан сором. Все имело нежилой вид. На очаге, потрескивая, горели дрова, и в мазанке было мутно от щиплющего глаза дыма.
Мешки полетели в угол, рыбаки расселись на вкопанных в пол лавках, перед столом. Христо похлопал цыгана по плечу и что-то приказал ему. Цыган подбросил дров в очаг, подвесил на раздвижной рогульке таганок и, выйдя, вернулся с бараньей ногой. Он налил в таганок воды, засыпал пшеном, накрошил луку и, разрубив на пеньке баранью ногу на мелкие куски, побросал в воду.
Подойдя к столу, он покосился из-под торчащих, как иглы ежа, зеленых бровей на Модеста Ивановича и бросил Христо несколько коротких слов.
Христо также коротко ответил.
В медвежьих глазках старика проскользнуло неодобрительное изумление, и он глухо, как из бочки, засмеялся, Модест Иванович отвернулся.
После ужина Христо бросил на пол бушлат.
— Лозись, барба, — сказал он, — спи.
У Модеста Ивановича уже давно слипались ресницы; он тяжело поднялся со скамьи и, свернувшись на бушлате, мгновенно заснул.
Рыбаки одевались в дымном свете предзорья, шепотом переговариваясь. Они, очевидно, готовились уходить. Модест Иванович взметнулся.
Христо повернулся к нему.
— Зацем встаес, барба? Лези, лези. Отдыхай.
— А вы?
— Мы в Аккерман за товаром. Нам нузно.
— Так я тоже пойду, — сказал Модест Иванович, надевая свой, скоробившийся от соленой воды, пиджачок.
Христо покачал головой.
— Не, нельзя. Румания. Ты белый, на грека не схоз, на румана тозе. Сразу видно — русский. Зандарм заберет — пук…
И Христо приставил к груди Модеста Ивановича, как ствол револьвера, свой шоколадный палец.
Модест Иванович молитвенно сложил руки.
— Ну, пожалуйста!.. Ведь вы уж взяли меня. Так почему?..
Подскочил Тодька и ощерился на Модеста Ивановича, яростно сверкнув зрачками:
— Цыц! Сиди здесь. Пойдес — вот тебе.
И Тодька вытащил из-за пояса короткий клинок матросского ножа.
Модест Иванович понурился и сумрачно отошел к стенке.
Рыбаки ушли. Тодька, пролезая в двери, еще раз обернулся и молча пригрозил Модесту Ивановичу.
В закопченное окно мазанки светило краснорожее солнце. Оно явно тешилось над Модестом Ивановичем. Он сердито зажмурился от солнечных лучей и сел, пригорюнившись, на скамью.
Романтическая прелесть поездки растаяла, как тает в январский мороз над городскими трубами заманчиво розовый дым. Вместо таинственного и пленительного путешествия Модест Иванович увидел скучный и пресный труд людей, зарабатывающих на пропитание ценой невеселого риска. Вместо роскошной и могучей тропической природы, пальмовых рощ и бананов, грезившихся Модесту Ивановичу, распаленное воображение которого приводило ему на память перед отъездом самые экзотические страницы из жизнеописаний великих мореплавателей и путешественников, — за окном мазанки развертывалась тошнотворно плоская равнина, поросшая чахлым рыжим камышом, редким, как волосы на лысине. По ней, вместо гордых страусов и легконогих антилоп, бродили, поджав хвосты, грязные и лохматые собаки хозяина.
Модесту Ивановичу хотелось заплакать от тоски и обиды.
Скучным взглядом он оглядел мазанку. Она была завалена вековой грязью.
Модест Иванович вздохнул и подумал о несоответствии обстановки его расцвеченным романтическим восторгом мечтам. Это подсказало ему образ действий. Он вышел во двор и у закута нашел выщербленную лопату.
Снял пиджак, засучил рукава и врылся с озлоблением в горы мусора на полу. Им овладела буйная жажда работы. Дни вынужденного безделья со дня бегства из родимого дома истомили его. Долголетняя привычка к каждодневному труду в определенное время властно проснулась в нем, и он работал ретиво и упорно, задыхаясь от пыли, весь в поту.
Отскоблив мусор, он выгреб его во двор, побрызгал пол водой из ведра и, схватив валявшуюся в углу ветошку, стал оттирать стены от копоти и паутины.
