Степан Васильченко - Мужицкая арифметика
— Хорошо же ты, старуха, учила сыновей, что и того и другого в тюрьму засадили. Может, и третий туда бы угораздил, кабы не болел? А?
Глядит на своего соседа, усмехается.
Примолкла женщина, согнулась, и только лицо ее болезненно перекосилось, будто он этими словами шип ей в грудь вонзил…
Bo-время и тут поспела: со станции прямо на кладбище…
Сколько золота, золота того печального, осеннего!.. Повсюду — между крестами, между могилами, на скамейках, даже на памятниках и крестах… Все кладбище от него будто сияет… Сначала взглянешь на это море желтых листьев, и даже сердце встрепенется: на миг пригрезится обманутым глазам, что все вокруг залито весенним солнцем, его золотыми горячими лучами. А глянешь еще раз — и сердце заноет: нет солнца, это золотая печаль. Грусть…
Над свежей могилой молодежь шумит, как зеленый сад. Веет в пору безмолвия дыханием юности. Блеск молодых глаз, горячие речи, гомон…
Женщина… торбы на плечах. Измученная…
Плачет.
Обступили:
— Что такое? Кто вы, бабушка?
— Ох, деточки мои, да ведь это ж моего Андрийка вы здесь похоронили!
Зашумели:
— Мать! Мать!
Дали выплакаться. Расспрашивали, а потом начали о сыне рассказывать, торопятся, друг друга перебивают:
— А знаете ли, бабушка, что у вашего Андрийка талант был?
Подняла на них заплаканные, удивленные глаза:
— Что это, дети, талант?
Объяснили.
— Художник из него был бы людям на удивление и на радость.
Разговаривали, утешали, пока солнце не зашло.
— Пойдемте, бабушка, с нами, переночуете у нас.
Затревожилась:
— Нет, нет. Оставьте меня, дети, здесь.
Не настаивали… Тихо-тихо разошлись, оставив старую одну в гостях у сына.
Так и просипела над свежей могилой всю ночь, при звездах беседуя с сыном. Припадала головой к могиле, вопрошала:
— Слышишь ли, сыну, что я говорю тебе?
А как стало светать, умылась росою, пошла на базар, спрашивает:
— Где бы мне тут наняться хаты белить или воду носить?
Киев… По бульвару плетется, словно ночная тень среди белого дня, старая женщина. От лаптей пыль, точно дымок. Насилу ноги волочит. То ли слепая, то ли ноги больные. На плечах торбы, в руках — клюка. Остановилась у скамейки, где сидела веселой гурьбой молодежь. Глядит на молодых людей, хочет о чем-то спросить — глаза то заблестят ласково, то снова потухнут. Боится.
Заметили. Приветливо:
— Что вам, бабушка?
Губы шевелятся, что-то говорит, а не слышно.
— Громче, бабушка, не слышно!
Подошла ближе:
— Скажите, будьте добрые, где у вас пересыльная тюрьма?
— Дальше. Во-он там! Видите эти тополя, за ними. На свидание с кем-нибудь идете?
— С Максимом, сыном… Иду и не знаю, как мне туда добраться. Говорят, может, и не пустят.
— Под следствием?
— Да, да, под следствием.
— Тогда, верно, впрямь не пустят.
— Советовали просить начальников, авось смилуются, что стара, мол, да уж очень издалека.
— А откуда же вы, бабушка?
— Ох, сяду я около вас, дети, да малость отдохну.
Опустилась на скамью.
— Издалека я, дети, очень издалека: может, слышали, село…
И вскоре уже рассказывала и про дочку, и про Петра, и про Максима. И особенно про этого Андрийку. Все припомнила. Вспомнила и то, как лежал он когда-то больной, вернувшись из Крыма, и просил арбуза.
— Очень он любил их с детства. И так он жалко улыбнулся: «Вот бы я, мама, арбузика съел, вот бы съел…»
А у меня лежал в сундуке серебряный рубль, собиралась осенью хату крыть, пожалела — не купила.
Вздохнула, покачала грустно головой:
— Говорят: талант… Горький, сынок, был твой талант.
Утирает полой глаза:
— Сын мой бесталанный, да коли бы я знала, что ты людям на что-нибудь полезен будешь — да я бы ночей не досыпала, все бы пряжу для людей пряла…
Окружили, — слушают, точно воды в рот набрали. Затем глаза становятся все мрачней, лица темнеют, будто их тучами заволокло.
Кто-то глубоко вздыхает:
— Погостила бабушка у детей!
— Уж такое гостеванье: с дочерью на чужом поле наговорилась, а у сына на могиле насиделась. Не знаю, как здесь посчастливится… Ох…
Задумалась.
Вскочила, кладет торбы на плечи.
— Пойду уж. Коли не пустят, хоть передачу, может, примут. Купила груш, слив немного, булочку… Надо бы чего получше, да денег маловато. И те пришлось зарабатывать: нанималась хату белить… В огороде, у евреев…
На минуту остановилась, и глаза на миг затуманились. Вздохнула, покачала головой:
— Вот где тоже счастье! Бедные дети, как бурьян, растут, все в чирьях, в болячках, нестриженые да грязные. Я уж сама их и обмыла, и остригла, и лекарств им достала. «Смотри, говорю, Хайка, — это я матери, — чтобы ты вот так-то и так-то делала!» А то родить народила, да и забросила, как щенят… Прощайте, дети… Спасибо за совет.
Решетки…
Полным-полно набили — присесть негде. Все молодые, как зеленый лес. Гомон, песни — будто на праздник сошлись. Готовятся в далекий путь.
Куди вони йдуть,
Там бори гудуть…
А один молоденький, безусый — совсем ребенок, с «Кобзарем» в руке, как с молитвенником, у окна вертится. С утра до вечера. Ему любопытно все, что на воле происходит: крестьянин на возу, чья-то коза…
Зовет:
— Товарищи, а поглядите-ка, что это за женщина сидит против наших окон. И вчера весь день сидела и сегодня сидит. Сидит и все на окна поглядывает.
Один за другим столпились у окна, украдкой глядят сквозь решетки, переговариваются:
— Бедная бабуся, наверно, к сыну приплелась!
— Да, видно, издалека, одета как-то не по-здешнему.
Стали гадать: один говорит — так ходят на Волыни, другой — на Десне.
— Пирожок с калиной привезла сыну, сердечная, — жалеет бойкий паренек.
Максим лежал на нарах. Снилась ему этой ночью хата под ясенями, и петушки в огороде, и брат Андрий — уже не больной, а веселый-веселый, радостный, каким только в детстве бывал… Весь день Максим ходил, как одурманенный, все думал о злой судьбине, разбросавшей их по чужим краям…
Услышал разговор, встал, подошел к столпившимся у окна. Взглянул через плечо сквозь решетку… Думает: такие свитки носят и в нашем селе, нагнулся, приглядывается. Потом вдруг одного — в одну сторону, другого — в другую, молча растолкал товарищей, рванулся что было силы к окну. Глаза заблестели, лицо вспыхнуло, сердце забилось, даже другим слышно. Приник к решетке, тычется лицом между прутьями, а потом прильнул щекой к холодному железу. Крикнул во весь голос:
— Мама!..
Все так и отпрянули от него.
— Мама, Ковалиха!
Женщина вздрогнула, подняла голову, скользнула взглядом по окнам. Увидала, вскочила, бежит к стене. Путается со своими торбами, руки подымает, как крылья, будто к решетке взлететь порывается… Что-то говорит — не слышно.
И тут словно черный ворон прыгнул ей навстречу из гнезда. Бежит наперерез, руки расставляет. Остановилась, молит, кланяется, руку к сердцу прижимает.
Приставил к ее груди штык.
— Мама! Бегите от него, это бешеный пес!
Не слышит: нагибается, ловит его руку, тянется поцеловать.
Злобно рванул ее за плечо, повернул, толкнул в спину кулачищем.
Упала лицом на дорогу, даже подол сорочки блеснул. Покатились торбы, посыпались из них: хлебец, полотняная рубаха, несколько груш…
Из-за решетки, как гром:
— Шкура! Гад! Придет правда на вас, палачей, будет суд!
Дрожат решетки.
Снова хатенка среди ясеней. Вокруг — пустырь, все заросло бурьяном и травой. Обошла огород, двор, возвращается в хату.
А в хате уже деверь. Стоит у стены, с гвоздем в руке. Глаза горят, как у волка, весь дрожит… гвоздем в портрет нацеливается…
Вскрикнула:
— Ты что хочешь делать? — схватила за руку.
— Пусти! Я ему, острожнику, глаза выколю! Это ж он твоих детей загубил, это ж они пошли по его следам на свою погибель.
Рвется к стене. Оттолкнула, стала между ним и стеной.
— Не дури, брат! Хозяйничай в своей хате, а не у меня.
Даже задохнулась.
Пропели петухи.
Первые и вторые — сидит мать, не шелохнется.
А ветры гудят…
Ветры гудят, ясени скрипят, а матери дремлется…
Затрещал каганец — гаснет.
Глубоко-глубоко вздохнула, поднялась, поправила фитиль.
Стала среди хаты, на того мужика, что на стене, глаза подымает…
Не любит его деверь. Боится. Все собирается как-нибудь изрезать или сжечь, а старая привыкла к нему, как к живой душе в хате, словно породнилась с ним.
Подошла к портрету, поправила рушник, цветы привела в порядок, тихонько спрашивает:
— Скажи, печальный, скажи, невеселый и нерадостный, куда моих детей завел? Где мне их искать? Куда письма слать?
