Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть
Театр киноактера в глубине двора. Еще здание — уже несколько лет в ремонте. Краснокирпичная школа. Огромное здание, в нижнем этаже которого несколько магазинов. «Галантерея», «Ткани», «Овощи»… По ту сторону, у американского посольства, целая автовыставка, автомузей, автоколлекция… Самые разнообразные автомобили. Пыльные, заляпанные глиной российских дорог, с помятыми крыльями и новенькие, сияющие перламутровым лаком. По ту сторону места для них уже мало. Стоят несколько и по эту сторону. В том числе великолепный, цвета старой слоновой кости «мерседес». Фомичев остановился, покачав головой, осмотрел машину с головы до ног, снова головой покачал. «Загнивают…»
— Хелло, бой! — у арки, возле магазина «Ткани», стоял толстячок в голубых, тесноватых ему джинсах, в туфлях на очень высоком каблуке. Пиджак, галстук — все ненашенское. Короче, пижон в рассрочку. И под большим градусом.
— Твоя машина? — кивнул он на «мерседес».
— Что?!
— Твоя машина, спрашиваю?
— М-моя…
— Продай!
Не улыбается, со всей серьезностью предлагает.
— Самому нужна.
— Тебе нужна, а мне нужнее. Продай! Хорошо заплачу!
— А сколько?
— Вот это разговор! Не обижу, двадцать тыщ дам!
— Ха-ха! — обиделся Фомичев. — Двадцать! Шутишь! Давай тридцать!
— Тридцать?! Ты в своем уме? — Пижон не на шутку рассердился. — Тридцать! Дай бог мне за нее тридцать выручить, когда в солнечные края ее перегоню. Двадцать две берешь? Двадцать три? Ну, последний раз спрашиваю — двадцать пять?
Фомичев, хоть и без особой охоты, согласился.
— Значит, по рукам? — обрадовался толстячок. — Ну, так бы сразу и говорил. Значит, тебе двадцать пять, пару-тройку сотняг на накладные расходы, чистой прибыли — четыре тыщи с небольшим! — он расхохотался. — За десять минут — такой заработок! Неплохо, а? А знаешь, чья это машина? Третьего атташе! — он кивнул на ту сторону. — Ох, со мной раз случай был! — он понизил голос, оглянулся по сторонам. — Я в этом доме живу, как раз над «Тканями». Когда утром из окна ни выглянешь — всегда посольство видишь. А однажды проснулся, подошел к окну… Яп-пон-ский городово-о-ой! Что это?! «Ткани»! Понимаешь, улицу вижу, начало туннеля, троллейбус ползет десятый номер, а по ту сторону — магазин «Ткани». Оказался, понимаешь, спьяну в гостях у этого самого, — кивнул он на «мерседес», — у второго атташе! Каково?
— Молодец, — кивнул Фомичев, — хорошо врешь!
Пижон просиял.
— Ну, двинули ко мне. Гости там у нас, музыка, винегрет! Хочешь поиметь мою жену?
Удивленно вытянувшееся лицо Фомичева его рассмешило.
— Ага, испугался! — Он взял его за руку. — Пошли!
…Открыла им молодая женщина с очень сердитым лицом. В цветастом клеенчатом фартуке.
— Уже успел где-то! — выкрикнула она с бессильной злостью. — Дома не можешь, скучно? Обязательно нужно, чтобы…
— Познакомься, это мой новый друг. Мы с ним заключили только что очень выгодную…
— Твои собутыльники меня не интересуют! — выкрикнула она со слезами. И, повернувшись, ушла.
Фомичев хотел было сбежать, но пижон преградил ему дорогу.
— Не трусь! — И, понизив голос, оглянувшись на распахнутую дверь, объяснил: — Ей уже тридцать семь, на два года меня старше, вот и вопит. Забыла, что я ее с ребенком взял. — Еще более понизил голос, в самое ухо Фомичеву: — Алименты с бывшего мужа сертификатами получает, понял? — и многозначительно провел по своим одеждам. — Из «Березки» все, понял? Потому и терплю.
…Шум, дым, столпотворение. Музыка, говор… Несколько парней. Одни в джинсах, другие в изысканных дорогих костюмах и в цветных рубашках, широкие воротники которых выложены поверх пиджаков. Несколько молодых женщин и девушек. Кто в мини-юбке, кто в длинном, до пят, шуршащем платье. Курят, закусывают, танцуют. Речь пересыпана английскими и французскими фразами, латинскими изречениями. Анекдотам, шуткам, забавным случаям из жизни нет конца.
— Как говорили древние: карпе вием!
— Вынь карпа, что ли?
— Почти… Или: лови момент!
— Май фейворит кала из блу!
— А мой — серо-буро-малиновый!
— Ох, братцы, вот я в гостеприимной Армении май прошлый отмечал… Ну, доложу вам!.. Тяжело пришлось!
— Что? Ереванского разлива?
— Вот-вот!
— Тяжело в Армении — легко в бою, — вполголоса произнес краем уха прислушивающийся к разговору Фомичев.
Никто не расслышал его шутку. Только Пижон.
— Тяжело в Армении — легко в бою! — повторил он со смехом.
Теперь все расслышали, одобрительно рассмеялись, стали хлопать его по плечу.
— Взгляните на эту рюмку с коньяком, — философствовал один из парней, лысый и коренастый, со значком мастера спорта. — Несмотря на свое содержимое, она твердо стоит на единственной ножке. Она полна сознанием собственного достоинства, хотя содержимое ее уже наполовину выпито. А внутри ножки — взгляните! — блик, похожий на столбик ртути. Сорок полновесных градусов на шкале. Коньяк! Хоть и не ереванского разлива!
— Ты этого хотел Жорж Данден!
Ну, и т. д. и т. п. У Фомичева было такое чувство, будто кое-что из произнесенного записано у гостей на ладонях разборчивым почерком. Какая-то совсем юная девица, девочка, усевшись перед трюмо, оскалившись, красила помадой губы. Когда женщины красят губы, они всегда как бы оскаливаются. И эта туда же. Накрасила вишневой — не понравилось. Стерла. Нашла на тумбочке другой колер, посветлее, клубничный, — оскалилась, накрасила, тоже не по душе. На тумбочке уже несколько ваток лежало с мазками разных оттенков алого цвета.
— Обезьяна, — прошептал Фомичев едва слышно, почти мысленно и смутился, увидев в трюмо устремленный на него оскорбленный взгляд. И еще на одну девушку обратил Фомичев особое внимание. Черненькая, гибкая. Забравшись на стул, отвернувшись от общества, она несколькими фломастерами что-то такое рисовала на стене. Сама худенькая, а ноги сильные, полные. Что она рисует? Э, да это же Аленушка! Ну да! Сидит грустная над водой, задумалась над тем, как жить дальше.
— Вы художница? — робко спросил Фомичев.
— А вы в этом сомневаетесь?
Вынырнул Пижон, нес Фомичеву кофейную чашечку с водкой и соленый огурец на вилке. Очевидно, как гонорар за армянскую шутку.
— Знаешь, кто это? — спросил Пижон у Художницы.
— Знаю. Такой же остолоп, как ты!
Через некоторое время Фомичев был уже чуть ли не душой общества. Перетанцевал со всеми дамами, не исключая девочки с серебряными губами — и такая помада нашлась на тумбочке хозяйки. Танцевали они молча.
Только в конце танца, когда Фомичев полушутливо поклонился, она…
— Через два года мне будет восемнадцать. И я вам за обезьяну та-а-ак отомщу…
— А как?
— Увидите!
— Скажите, а в каком месяце через два года вам исполнится восемнадцать?
— В июне. Семнадцатого июня.
— И я семнадцатого июня!
Она почему-то не удивилась.
— Вот и прекрасно, не забудете.
Пригласил Фомичев, войдя во вкус, и хозяйку дома. Она не отказала, хотя и не сняла своего клеенчатого фартука.
— А ты хват, — заметила она хмуро. — Откуда, собственно говоря, ты взялся?
— С Красной площади! Не верите? — продолжая танцевать, он показал ей все тот же пригласительный билет.
Продолжая танцевать, она взяла билет, долго рассматривала его, вернула и теперь столь же долго изучала улыбающуюся физиономию Фомичева.
— Я вижу тебя в первый раз, — произнесла она, — и больше, думаю, не увижу, но мне хочется… Сама не знаю почему… Хочется, чтоб ты оказался человеком. Человеком! — повторила она, как-то странно повысив голос.
— Знаешь, — смутился Фомичев, — а я скоро уезжаю. Далеко-далеко! — и он махнул рукой в неопределенном направлении. — На Север, в общем. В Заполярье. Перейду на заочный и…
Она смотрела на него расширенными, чуть сумасшедшими глазами.
— Пожалуйста, никому здесь, кроме меня, об этом не говори. Ладно?
— Думаешь, засмеют?
— Ну что ты! Это хорошие ребята. Лингвисты, физики… Вон тот, лысый, автогонщик, чемпион. Но, понимаешь… То, о чем ты мне сейчас рассказал… Не говорят об этом. Понимаешь?
— Послушай, а кто вон тот кадр? С серебряными губами?
— Моя дочь.
Фомичев присвистнул.
— А кто же ее отец? Если не секрет?
— Очумел? Он же тебя и привел сюда! Вон тот остолоп толстый!
Фомичев снова присвистнул.
— А кто он по профессии?
— Продает в подземном переходе книги.
…Было уже довольно поздно.
— Мужики, — канючила черненькая гибкая художница, — ну, кто меня проводит домой? Мужики!..
И он пошел ее проводить. По дороге, выяснив, что родителей его нет дома, она предложила направиться к нему.
— Посмотрю, в каком интерьере ты обитаешь.
…Уже под утро, прижавшись к Фомичеву всем телом, положив на его грудь легкую смуглую руку, шепотом рассказывала о своем муже.
