Агния Кузнецова - Жизнь зовет. Честное комсомольское
Тетя Даша наливает в миски суп, расставляет чашки с горячим чаем, блюдца с прозрачным ароматным медом.
— Ну, парни, надоело? — подмигивает дядя Федя маленький. — Никакого разнообразия — стой да вилами шевели солому, а она, проклятущая, все ползет да ползет!
— Мне не надоело, — говорит Павел, проворно уписывая похлебку. — Я все смотрю, как комбайн работает, и удивляюсь.
— Хорошая машина! — любовно щурит дядя Федя маленький большие голубые глаза. — Да ты уж всю похлебку проглотил?! Это здорово! Значит, по всем приметам, работник что надо.
— Еще подлить? — спрашивает тетя Даша. Скрестив полные руки на животе, она ревниво приглядывается к обедающим, пытается заметить, нравится ли ее стряпня.
— Спасибо. Я сыт, — говорит Павел и так же быстро уничтожает ломоть свежего пшеничного хлеба с медом.
Ему хорошо, непривычно радостно на этом большом поле, за столом на полевом стане. Ему приятен приветливый, разговорчивый дядя Федя маленький и молчаливый дядя Федя большой. Здесь, в колхозе, ему интересно и уже не хочется спать.
2По дороге мчится коричневая «Победа». Шофер лихо заворачивает. Машина подпрыгивает на ухабах и останавливается около стрекочущей силосорезки. Силосорезка стоит возле длинной цементированной силосной ямы, к ней то и дело подходят машины, нагруженные кукурузой. Силосорезка стрекочет, как гигантский кузнечик; мелко нарезанная кукуруза, описывая в воздухе золотистый полукруг, летит в силосную яму или, не долетая, ложится у ее края, в кучу.
Из коричневой «Победы» выходит высокий, грузный, немного сутулый человек средних лет, в черном кожаном пальто, в черном кожаном шлеме, какие носят танкисты.
— Председатель приехал, — говорит дядя Федя большой. — Достается ему это время! Ни днем, ни ночью покоя нет.
— Небось пора горячая. Урожай, какого не видели, и погода, какой не бывает! — вздыхает дядя Федя маленький. Он достает папиросы и спрашивает: — Курите, парик?
Павел и Ваня отрицательно машут головами.
— Так я вам и поверил! — говорит дядя Федя маленький. — А курить все же не дам. Не люблю, когда подростки балуются. Каждому овощу свое время.
Председатель крупными шагами подходит к столу.
— Здравствуйте, товарищи! — говорит он низким сильным голосом, не вынимая рук из карманов пальто. У него живые черные глаза с длинными ресницами, взгляд пристальный. Лицо, покрытое темным загаром, вероятно не сходящим от лета до лета, опалено зноем и ветром. Над губой небольшие седеющие усы. Он улыбается приветливо и немного грустно. — Это видели? — говорит председатель и неловким движением достает из кармана спелый початок кукурузы.
Он радуется, как ребенок, этому початку, выросшему на сибирских просторах.
— Вот вам и не растет! — Председатель держит початок рукой, затянутой в черную кожаную перчатку, и, вероятно, в сотый раз любуется им.
— Хорош! — говорит дядя Федя большой и берет початок. Початок словно проваливается в огромной ладони и сразу становится меньше.
— Хорош! Ох, хорош! — качает головой дядя Федя маленький. Он достает из коробки папиросу и протягивает ее председателю: — Закурим, Василий Ильич!
Тот берет папиросу странным движением руки, и Павел с Ваней видят, что у председателя не гнутся пальцы в кожаных перчатках.
— Вот что, товарищи, — говорит Василий Ильич: — прогноз получен плохой. Ожидаются заморозки и снег. Положение у нас как на фронте. Придется работать в ночную.
— Ну, коли росы не будет… — говорит дядя Федя маленький.
«Молодец, даже глазом не моргнул», — думает о нем Павел и смотрит на дядю Федю большого.
Тот спокойно указывает на ребят:
— Только вот у нас на соломокопнителе городские школьники, их подменить придется…
— Нас? — обиженно, в голос вскрикивают Павел и Ваня. — Мы никуда не пойдем. Мы тоже в ночную, — говорит Павел.
Председатель, немного помолчав, соглашается:
— Ну, добре, ребята! Договорились! — Он приветливо кивает головой дядям Федям, Павлу и Ване и крупными шагами идет к «Победе».
— Помчался дальше! — Дядя Федя маленький смотрит вслед автомобилю. — Вот, ребята, у кого учиться надо, как жизнь за горло брать, когда она не дается!
Дядя Федя застегивает телогрейку и проделывает тут же у стола незамысловатые физические упражнения: руки вверх, в стороны, ноги, согнутые в коленях, по очереди к животу.
— Дядя Федя, а что у него с руками? — спрашивает Ваня по дороге к комбайну.
— С руками? Да их нет у него. Протезы.
— Протезы?!.
Дяди Феди занимают свои места. По гулким железным лесенкам взбегают на площадки Павел и Ваня., И снова рокочет мотор, шуршат зерно и солома, снова гудит автомобиль, и Эдуард широкими, точными движениями разравнивает зерно.
3На поля спускается холодная, осенняя ночь. Все черно вокруг, только фары комбайна озаряют светом кусок массива пшеницы, и она кажется огненно-рыжей. Где-то вдали светятся фары других комбайнов и автомашин да горят костры. Около них маячат темные фигуры.
«Греются!» — с завистью думает Павел. Ему холодно. Руки как лед. Ветер забирается под телогрейку. Комбайн заворачивает, идет в обратную сторону. Теперь ветер терзает Ваню. Павлу теплее. Можно думать о чем-то еще, кроме леденящего холода, а думать в эту темную ночь хочется о многом.
Что-то новое чувствует в себе Павел с тех пор, как встал на железную площадку соломокопнителя, — что-то хорошее, успокаивающее.
И хочется разобраться в этом, но разобраться трудно. Наконец-то исчезло страшное желание спать. Даже вот сейчас, ночью, не хочется. Не хочется и одиночества. Так бы и разговаривал все время с дядями Федями, с председателем, с Эдуардом. Незабываемое впечатление произвел на Павла председатель своими кожаными руками. А может быть, и слова дяди Феди маленького о председателе имели значение?
Поговорить бы с председателем… Узнать бы, как он потерял руки, что случилось у него в жизни. Хочется думать еще и о Рите. Теперь он при встрече подойдет к ней первый. Он уже не верит, что мать заставила Риту дружить с ним. Он представляет ее себе в пестром платке, в пальто, испачканном землей. Слышит ее звонкий смех, видит сморщенный короткий носик и ярко-красное пятнышко на нем. Другую оно бы портило, а Риту украшает. Ее светло-коричневые, почти желтые глаза так и смотрят на него из темноты. Они такие же внимательные, пристальные, как и глаза председателя.
Ежась от холода, стараясь разгорячиться движениями, Ваня тоже думает о председателе. Его, как и Павла, он поразил своими кожаными руками. Как жаль, что в темноте не видно лица Павла, что их разделяет расстояние и беспрерывно гудит мотор…
Комбайн на мгновение стихает, и Ваня пользуется наступившим затишьем:
— Он — как командир на фронте. У него и слова военные…
Павел понимает, о ком говорит Ваня.
Глубокой ночью комбайн останавливается у костра. Эдуард с тетей Дашей вытаскивают на кабины автомобиля кастрюлю с горячим супом, чайник, чашки и хлеб.
Тепло от костра, от горячей еды разливается по телу. Сейчас особенно чувствуется, как болят руки в плечах. Пора лечь спать.
Ваня поел и уже крепко спит у костра, на разостланном мешке.
Тетя Даша садится в кабину автомобиля с большой корзиной, наполненной пустой посудой.
— Ты бы тоже, парень, вздремнул часок, — говорит Павлу дядя Федя маленький, прикуривая от угля.
Павел не отвечает на слова дяди Феди — он тихо, понизив голос, спрашивает:
— Дядя Федя, а почему у председателя протезы? Почему вы сказали, что у него надо учиться жизнь за горло брать, когда она не дается?
Дядя Федя щурит глаза, словно вспоминает что-то или вглядывается в далекое прошлое. Потом не спеша рассказывает:
— С Василием Ильичом я весь фронт вместе прошел. Он командиром был, а я — рядовым. Попали мы в окружение. Страх вспомнить, сколько народу полегло! — Дядя Федя снимает шапку, проводит рукой по волосам, за тем ли, чтобы поправить их, или почтить память погибших товарищей. — Страх вспомнить! — повторяет он. — Ночь вот такая же осенняя, ветреная… Любили бойцы его за простоту, заботу, справедливость. Веселый всегда на людях был. А знали мы — о семье сильно кручинился. Жена у него в Галиче оставалась с двумя ребятишками. Человек он самостоятельный. Другие, знаешь, и забывают о семье и по пути другие семьи заводят, а он тосковал, писем все ждал, заботился. Часто, бывало, говорил он нам: «Ничего, ребята, терпите. Трудно, тяжко сейчас, а придет время — врага победим, жизнь-то какая будет! Еще краше покажется. Вернемся домой, с родными встретимся…» И весь, бывало, загорится, будто бы уже перешагнул порог родного дома и с радостными возгласами бросились к нему жена и ребятишки…
Он долго молчит. Красный отсвет костра падает на его лицо, и оно кажется совсем другим — строгим, задумчивым.
