Виктор Конецкий - Том 7. Эхо
Отношения с семьей Черкасовых, однако, продолжались. Мама, невзирая на скудные материальные возможности, всегда старалась отмечать дни рождения детей, и Андрюша бывал у нас. Меня тоже приглашали в гости к Черкасовым, и там всегда бывал Сережа — с каждым годом все более красивый и обаятельный, душа компании.
Но со временем наши визиты друг к другу прекратились, это естественно: мы жили теперь в разных районах, взрослели, появлялись другие интересы. Но хочу подчеркнуть: причиной того, что мы стали отходить друг от друга, ни в коем случае не было то, что мы были семьей „врага народа“. Черкасовы всегда были людьми глубочайшей порядочности. Я низко склоняю голову перед памятью Николая Константиновича и Нины Николаевны, надеюсь, что и Андрюша остался таким же, каким был.
Итак, встречаться мы перестали, иногда, правда, перезванивались. После реабилитации и возвращения отца в Ленинград я бывала у Николая Константиновича как у депутата горсовета по папиным делам (он вернулся тяжелым инвалидом и с трудом передвигался). Естественно, больше не виделась я и с Сережей. И вдруг через 20 лет — такая встреча…
Сережа переходит на „ты“:
— Едешь в Пушкинские Горы?
— Да, и ты?
— Да, только я — экскурсоводом.
— Вот как? Ты экскурсовод?
— Я тебе потом все расскажу. Ты-то как живешь?
Я кратенько рассказываю о своей жизни, о тяжелых потерях (совсем недавно умерли брат и папа), о непростых путях к университетскому диплому, о позднем, но очень счастливом замужестве.
Услышав про университет, Сережа оживляется:
— О, да ты должна была обо мне слышать! Вернее, не только обо мне, а о нашей группе. Неужели ничего не знаешь, как нас с треском выперли? Было целое дело!
— Какое дело? За что выперли?
— Да за кое-какую писанину.
Но я об этом ничего не знаю, я ведь училась на вечернем, а мы, вечерники, были далеки от общественной университетской жизни. К тому же я вдруг сообразила, что не знаю Сережиной фамилии! Так что если бы я что-нибудь и слышала о его „деле“, то просто не знала бы, о ком речь идет.
— Ладно, — говорит Сережа, — я тебе потом все подробно расскажу.
Он интересовался, кто мой муж — кандидат наук, доктор, профессор?
— Почему? — удивляюсь я. — Он морской офицер, капитан 2 ранга, скоро уходит в запас.
— Слава богу! — радуется Сережа. — Хоть одна нормальная женщина вышла замуж за нормального мужчину! А то только и слышишь: мой жених профессор, ах, мы скоро защищаемся, ах, мой муж кандидат…
Мы смеемся.
Время близится к отъезду, все уже в автобусе. Две мои сотрудницы с интересом наблюдают за нами из окна автобуса.
— Иди, садись, — говорит Сережа, — я, вообще-то, должен ехать во втором, но я сейчас поменяюсь.
И уходит, улыбнувшись. Мне очень приятно: из-за меня меняется. Мои подруги уже заняли мне место. Я сажусь, и, конечно, сразу же:
— Кто это?
— Какой красавец! Ему на сцену надо, а он — экскурсовод!
Я молчу. Мне самой ничего не ясно.
Забегая вперед, скажу, что экскурсию Сережа вел великолепно — живо, интересно, нестандартно. Читал много стихов, прекрасно, вдохновенно читал… Улучив момент, я подошла к нему:
— Сереженька! Какой же ты молодец! Ты доставляешь нам такое удовольствие! Так все интересно! Но все же скажи, почему ты в экскурсоводы подался?
— Я вообще молодец, я способный и талантливый, — сказал он, и опять-таки без всякой рисовки. — А работы я никакой не боюсь: могу экскурсии водить, могу дороги мостить. Я тебе все потом подробно расскажу.
Ничего он мне не рассказал, не успел… Ах, Сережа, Сереженька! Если б знать, если б ведать, что осталось тебе быть на этой земле всего полтора десятка лет, а в своей стране и того меньше… Не отходить бы от тебя ни на шаг, не отрывать от тебя глаз, запоминать, впитывать тебя всего на всю оставшуюся жизнь…
Но ничего мы не знали, не ведали. Так и не нашли времени поговорить. Экскурсия — мероприятие динамичное, все скорей, все бегом. Несколько раз на ходу улыбнулись друг другу и перекинулись ничего не значащими словами. Нет, был один смешной эпизод. Старушки из деревни в день нашего отъезда принесли к турбазе яблоки на продажу. Я решила купить немного, стала выбирать. Подошел Сережа.
— Зачем тебе это г…? — сказал он без тени смущения. — Поехали со мной в деревню, у меня под окном такая яблоня стоит, яблок полно, я тебе сколько хочешь натрясу…
— Сережа, мы же сразу после обеда уезжаем…
— Ах, да…
— А ты?
— Нет, мне надо остаться.
Тут его кто-то позвал, и опять нам не удалось поговорить. Мы пожали друг другу руки на прощанье. Он улыбнулся и сказал: „Пойду питаться. Есть свой честно заработанный хлеб“.
И ушел. Больше я его никогда не видела.
Но все это было потом. А теперь вернемся на Думскую площадь. Пора ехать. Все на местах. В автобус поднимается водитель, за ним — Сережа. Он обводит нас своими прекрасными глазами, чуть-чуть улыбается и говорит:
— Здравствуйте, товарищи! Вы отправляетесь в увлекательную поездку по Пушкинским местам. Сопровождать вас в этой поездке буду я. Зовут меня Сергей Донатович, фамилия — Довлатов.
…Был октябрь 1975 года.
10.06.91 Борисовская Татьяна Яковлевна».
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ:
«Среди других в объединение пришел Иосиф Бродский. Тетка его не приняла. О стихах высказалась так:
— Бред сумасшедшего!
(Кстати, в поэзии Бродского есть и это.)
Бродского не приняли. Зато приняли многих других.
В Ленинграде очень много поэтов.
Есть три Некрасова — Владимир, Георгий и Борис…»
Куда этих Некрасовых приняла твоя тетка? В лито? Или их приняли в Союз писателей СССР? К последней процедуре она отношения не имела — не тот калибр.
«Моя тетка была членом партии. Я ее не виню. Многие достойные и честные люди оказывались в руках коммунистической партии. Они не виноваты. Просто им хотелось жить лучше. Занимать более высокие посты…»
Интересно, до каких же постов поднялась твоя тетка? Какие ананасы она ела и каких рябчиков жевала?
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ:
«Тетка была эффектной женщиной. В ее армянской, знойной красоте было нечто фальшивое. Как в горном пейзаже или романтических стихотворениях Лермонтова.
Тетка была наблюдательной и остроумной. Обладала хорошей памятью. Многое из того, что она рассказывала, я запомнил навсегда…
Тетка редактировала Юрия Германа, Корнилова, Сейфуллину. Даже Алексея Толстого. И о каждом знала что-нибудь смешное…Форш перелистывала в доме отдыха жалобную книгу. Обнаружила такую запись:
„В каше то и дело попадаются разнообразные лесные насекомые. Недавно встретился мне за ужином жук-короед…“ — Как вы думаете, — спросила Форш, — это жалоба или благодарность?..»
Твоя тетка не только редактировала, но замечательно писала. Лучшие воспоминания о Форш — ее работа.
ОТ М. С. ДОВЛАТОВОЙ:
«… Сейчас звонили ваши, — вычитали в „Вечернем Ленинграде“ похвальное слово „Молодому Ленинграду“. Вот хорошо-то!
Надежда Павловна в своей леопардовой шубе выехала (с матом на обновленных устах) в колхозы. Горышин и я сидели в понедельник и утешали ее, и веселили. Но зашел Пикуль и, узнав, о чем речь, рассказал сразу три случая из своей неспокойной жизни: поехал это он на выступление, глядь — топором зарубили милиционера и его дочку, потом в колхозе кому-то бревном раскололи череп прямо на глазах у Пикуля, а еще потом голые женщины с ножами в руках бегали за мужчинами… Надежда Павловна слушала с нездоровым интересом, а Горышин, эта меланхолическая жирафа, ухмылялся свысока. Он не то еще видел в своих Восточно-Саянских горах!
Обнимаю вас, Виквик!»
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ:
«За много лет тетка собрала прекрасную библиотеку. На большинстве ее книг имелись автографы. Зачастую очень трогательные и нежные.
Красочный автограф Валентина Пикуля начинался словами:
„Акушерке наших душ…“
Я знаю, как моя тетка работала с авторами. Я иногда присутствовал. Например, она говорила:
— Юра, у тебя здесь четыре раза встречается слово „промозглый“.
— Действительно, — удивлялся Юрий Павлович Герман, — как это я не заметил? И все же я думаю, что редактор писателю не требуется. Даже хорошему. А уж плохому — тем более.
Я думаю, тетка была хорошим редактором. Вернее, хорошим человеком, доброжелательным и умным.
Лично я хороших редакторов не встречал. Хотя среди них было много прекрасных людей».
Эх, лихо, братец!
1. Нет ли противоречия между «редактор писателю не требуется. Даже хорошему» и тем, что твою тетку вовсе разные литераторы использовали: Борис Корнилов и Александр Володин, Ольга Форш и Ольга Берггольц?
2. Наши великие: Толстой, Тургенев, Гончаров, Достоевский (этот если успевал, т. к. у него между рабочим столом и публикатором щели вовсе не было, ибо деньги поджимали) обменивались не только рукописями романов, но даже замыслами. Правда, это только в тех случаях, ежели не переходили от дружеских чувств и уважения в фазу лютой друг к другу ненависти и злобы. Последнее — увы, мы наблюдали и наблюдаем часто…
