Ефим Дорош - Деревенский дневник
А про Валентину, которая забеременела от своего «жениха» и, чтобы «узаконить» как-то свое положение, стала носить обручальное кольцо, про нее Наталья Кузьминична сказала, что парень ее на ней уж не Женится, он теперь с другой гуляет. Наталья Кузьминична с Валентиной очень дружна, могла бы и не говорить этого.
Она рассказывает о таких случаях, мне думается, потому, что, пусть бессознательно, хочет подчеркнуть, что вот сама, оставшись вдовой, двадцати четырех лет, «соблюла себя», без остатка отдалась детям, хозяйству, колхозу, вырастила двух отличных, работящих сыновей, не пьяниц, не хулиганов. Старший сын ее, Виктор, работает в Донбассе. А младший, Андрей, служит в армии. Он очень развитой юноша, агроном-механизатор, нежно любящий мать, и, думается, человек, который сделает в жизни немало.
Все это — предмет женской гордости Натальи Кузьминичны. В ней сильно развито чувство собственного достоинства, но, быть может, в чем-то она и завидует этим женщинам, имеющим мужчин. Теперь-то, когда она по деревенским понятиям — старуха, теперь-то они ей не нужны. Но кто знает, не вспоминает ли она, рассказывая такие вот случаи, как тосковала долгими зимними ночами, одинокая, лишенная мужской ласки. И хотя по свойственной ей глубокой порядочности она ни единым словом не осудила ни Галькину мать, ни заведующую фермой, ни Валентину, все же я угадываю в ее голосе нотки осуждения и в то же время любопытства, неосознанного интереса к такого рода вещам, которые и заставляют предположить, что в чем-то она не то что завидует, а бессознательно сожалеет о своих прошедших годах.
Все три факта «несоблюдения себя» женщиной и девушками я узнал в разное время, но вспомнились они сегодня, так как по радио передавали «Тупейного художника» Лескова, рассказ о страстной, чистой и верной любви. И подумалось, что сейчас очень нужны рассказы о любви, о верности, о таких вот разных «случаях». И нужно еще, чтобы клуб наш стал веселым, интересным местом — школой воспитания чувств. Нужно, чтобы не одним «елецким» жила здешняя молодежь и не одними только кинофильмами, пусть и хорошими. Ужбол и другие такие же села имеют право на всю ту большую культурную жизнь, какой живет страна. И в большом долгу все работники культуры перед Галькиной матерью, перед Валентиной, перед той женщиной, которая «не то барышня, не то баба».
* * *Сергей Сергеевич водил меня к Успенскому собору, показывал очищенную от позднейшей штукатурки часть древнего портала. Портал выложен из фигурного кирпича. Он состоит из перемежающихся бочонков, жгутов, бус, прямоугольников с рельефным изображением так называемого самовара, в сущности вазы, из «бегунков» — узких прямоугольников с рельефной насечкой в елочку.
Затем я заходил на почту, где внимание привлекает огромный, древовидный фикус в операционном зале. Фикус этот настолько велик и так раскидист, что не воспринимается как комнатное растение, кажется выкопанным где-нибудь в тропическом лесу. Не знаю, сколько ему лет и кто его вырастил, но он — гордость всего коллектива почты. Рассказывают, что во время войны, когда не было дров и здание почти не отапливалось, работники почты приносили с собой дрова и, чтобы не замерз фикус, печь в операционном зале топилась ежедневно.
Из города я вышел в сумерки, было еще не так поздно, но все небо заволокло тучами. Резко белел в этой серой мгле, на фоне свинцового неба, прочерченного округлыми темными линиями, Дмитриевский монастырь, с его золотой, похожей на корону, барочной маковицей на соборе. По временам срывались крупные капли дождя. Оловянное озеро лежало в черных тростниках. За озером, за косыми линиями далекого дождя чуть проступала в сером небе колокольня Рыбного, этот неизменный ориентир котловины. Оттуда, из-за озера, набегал ветер, капли дождя падали все чаще и чаще, покрывая асфальт шоссе частой черной рябью. Наконец хлынул дождь. Все шоссе стало черным, потом заблестело и стало такое же, как небо. С шипением проносились по мокрому асфальту машины. Намокли и почернели мешки с огурцами, сложенные штабелем вдоль обочины, — хозяева их ожидали попутных машин.
Возле Ужбола, когда дождь уже перестал, на темной дороге впереди показалась движущаяся на меня темная, занявшая всю дорогу масса. Она была почти неразличима, и только чуть зеленеющие по обеим ее сторонам скошенные луга, примыкающие к дороге, да еще топот множества ног, глухой и частый, прерываемый резким посвистом, выдавали движение большого табуна лошадей. Я сошел на обочину. Мимо меня, обдав жаром, запахом горячего пота и мокрой шерсти, мчались, распустив гривы, гнедые и буланые, потемневшие от воды кони. Позади табуна, на неоседланной лошади, подбадривая табун то пронзительным, каким-то татарским свистом, то оглушительным, как выстрел, хлопком бича, скакал паренек в надетом на голову прозрачном женском дождевике.
…Час уже поздний, а Николая Леонидовича еще нет, он и ужинать не приходил. Должно быть, он на партийном собрании, о котором говорил мне давеча. Я просил его предупредить меня об этом собрании, но он почему-то этого не сделал, то ли забыл, то ли не очень ему хочется, чтобы я слышал, как его будут прорабатывать. А проработка будет, потому что на собрание приехала Ростовцева, секретарь по зоне МТС, и не миновать разговора о гулянке, которую устроили «горская» и «подгорская» бригады.
Пришел Николай Леонидович только в двенадцатом часу, отказался от ужина, говорит, заболел, простыл, и голова болит, и все тело. Смерили температуру — нормальная. Уж не после собрания ли он заболел?
* * *Сегодня Наталью Кузьминичну «нарядили» на работу — подгребать скошенную жнейкой рожь и вязать снопы. Наталье Кузьминичне из-за болезни дали освобождение, она не работала с весны, отоспалась, поправилась, разрумянилась, выглядит моложе своих лет, тогда как весной, когда я был здесь в последний раз, выглядела куда старше. Но освобождение кончилось, идти за новой справкой в больницу Наталья Кузьминична стесняется. Потому что ничего у нее сейчас не болит, а время горячее, даже старух «наряжают». По деревне и так уже идут разговоры, почему она, мол, не работает, что за барыня такая. Меж тем работать Наталье Кузьминичне положительно нельзя, врачи запретили ей физическую работу. Вот поработает она, надорвется, пожалуй умрет, тогда бабы скажут: а ведь верно, нельзя было ей работать, умерла вишь. И Николай Леонидович и сама Наталья Кузьминична называют несколько таких случаев. И все же Наталья Кузьминична идет на работу, тем более что выглядит она куда лучше многих здоровых молодых женщин — они ведь с весны все в работе, а она и в больнице лежала, где за ней уход был, кормили хорошо да вовремя, и дома вот уже сколько времени сидит, спит, «как барыня», ест, когда положено, и не всухомятку.
По тому, как Наталья Кузьминична собирается на работу, я вижу, что она даже рада этому. Сказывается многолетняя привычка к труду, именно к крестьянскому труду, без которого как-то скучно. И еще ей хочется быть с людьми, на людях, знать все деревенские новости, участвовать в их обсуждении.
Наталья Кузьминична надевает чистое, хотя и не новое, много раз стиранное платье, повязывает голову чистой белой косынкой, сперва надевает темный фартук, в котором убирает скотину, но потом, раздумав, достает ослепительно белый. Она некоторое время колеблется, брать грабли или не брать, — не наказывали, с чем выходить, — потом решает все же взять: ведь придется подгребать. За ней заходит товарка, и они вдвоем отправляются на Попово поле.
В обед Наталья Кузьминична приходит домой побледневшая, но после обеда все же снова идет работать. Не пойти ей никак нельзя, она уже чувствует себя связанной с теми женщинами, которые работали вместе с ней: они-то ведь пойдут.
Часу в шестом пополудни мы ходили к «городищу», мимо Попова поля. Хлеб еще не весь убран. Он стоит редкий, между стеблями зеленеют сорняки. Сорняков так много, что жнивье не выглядит жнивьем, оно все зеленое, словно это скошенный луг с хорошо отросшей отавой. Странно и необычно выглядят желтые снопы на яркой зелени. Только когда подойдешь поближе, видишь, что из травы и бурьянов торчат редкие, срезанные жнейкой стебли.
Тут же, вместе с другими женщинами, работает Наталья Кузьминична. Работает она лучше других, подгребает граблями колоски.
Выздоровевший к вечеру Николай Леонидович с обидой в голосе рассказывал про вчерашнее партийное собрание. Собрание проводила Ростовцева. Обсуждали ход уборки зерновых, — в колхозе убрано пока что сорок процентов. Мешают уборке дожди. Но главная помеха в том, что один из двух комбайнов, прикрепленных к колхозу, отдали соседям. И еще плохо с выходом на работу, вернее на работу выходят охотно, но все же часть времени теряется колхозниками на поездки с вишней и огурцами в областной город. Николай Леонидович считает, что не пускать колхозников на базар нельзя — товар гибнет. Ростовцева, однако, думает иначе. Она распекала бригадиров и председателя колхоза за срыв уборки, за плохую организацию труда, поставила вопрос перед собранием о взыскании с бригадира Свайкина двадцати восьми тысяч рублей якобы за проросшую пшеницу: ее, мол, сжали жнейками и не связали в снопы, оставили в поле, уехав с вишнями на базар, — она и проросла. Николай Леонидович доказывал, что пшеница не проросла, что Свайкин поступил правильно, отпустив часть людей на базар, с тем чтобы они на другой день вязали снопы. Ростовцева настаивала на своем. На стороне Ростовцевой был и Антон Иванович Чашников, который однако же бригадиром быть не хочет, живет себе хуторянином.
