Виктор Лесков - Серебряные стрелы
Голос его звучал уверенно, властвовал над притихшим залом, и чувствовалось, что это говорит зрелый человек, занявший в жизни прочное положение.
Пока он говорил, все смотрели на Тамару и, наверное, думали: «Какой у нее прекрасный муж! Неважно, что немного постарше».
А она сидела опустив голову, и было заметно, как кровь подступает к ее лицу.
— За наших верных, любящих и преданных жен! — закончил Александр Иванович, но поклонился слегка в сторону «президиума», где сидел комсостав части.
Хрусталев не мог не отметить, что в самый разгар веселья Александр Иванович оставался совершенно трезвым. Просто молодец командир!
И почему это он, Андрей, вбил себе в голову, что держал ее счастье в своих руках? Вон какой у нее муж: и в работе горит, и слово может сказать, и отдохнуть умеет. Так что все справедливо.
Тем временем веселье раскручивалось своим порядком. Потихоньку распорядителя оттеснили от микрофона, начались стихи, песни, «президиум» разошелся по общим столам: тоже ведь люди.
Не ожидал Хрусталев, что Тамара тоже пойдет к микрофону — петь.
С оркестром она сразу нашла общий язык и, пошептавшись с музыкантами, встала с микрофоном в руке на краю сцены. Запела — и зал притих. А из песни слов не выкинешь. Тамара просила, чтобы любимый позвал ее на свадьбу: «Посмотреть твою невесту позови». У Андрея в горле запершило. Подбежать бы к ней, уткнуться в колени и просить прощения. Такая была минута…
А Тамара уже опускалась со сцены, шла к своему благоверному.
Хрусталеву здесь нечего было больше делать. «Почему она не показала даже вида, что мы знакомы?» — думал он дорогой в эту новогоднюю ночь.
А вечерам первого января неожиданно столкнулись в дверях магазина. Она выходила, Андрей входил. Он посторонился, давая ей дорогу. Очень шла ей эта шубка, вышитая какими-то узкими экзотическими завитушками, отороченная снизу белым мехом. Не раз представлял он их встречу, но чтобы так…
— Проводи меня, — коротко взглянула она через плечо, не останавливаясь, и Андрей не сразу понял, что это относится к нему. А сама направилась в сторону, обратную пятиэтажке, где она жила. Вот она, семейная жизнь: в левой руке завернутая в бумагу селедка, в правой — капроновая, в крупную клетку, сетка, набитая продуктами.
Андрей невольно усмехнулся и пошел рядом. Свернув в проулок, Тамара вдруг остановилась.
— Я хочу, чтобы у нас все было до конца ясно, — холодно произнесла она. — О тебе мне все известно. А обо мне знай: я довольна жизнью. У меня хорошая семья, работа, ребенок. Больше мне ничего не надо.
— Ты не волнуйся, я ходить за тобой не буду, — ответил Андрей.
— Я знаю. — И что-то повернулось в ее душе: «А ведь действительно не будет ходить!»
— Все? — опросил Андрей.
— Все.
И пошла, вновь, как когда-то, почувствовав себя маленькой перед ним.
А он остался один. Так и не взял ее, руки в свои, не посмотрел близко в глаза. Думалось, чувствовалось одно, а говорилось совсем другое.
Глава XII
Это было похоже на злую иронию: не успели они взять курс в «зону», отдышаться после взлета, как последовала команда:
— Сорок шестой, возвращаться назад! Снижение до «круга» — и посадка.
Ничего себе шуточки! Все-таки дошло наконец, что пора сворачивать полеты. Только Игнатьеву от этого легче не стало. Минут бы на десять задержаться на земле, и уже сейчас бы собирались домой.
— И кто только нами командует? — качал головой Александр Иванович. — Чем они думают?
Луна блестела над облаками бильярдным шаром. В ее свете видно было, как ругался, беззвучно шевеля губами, командир. И в самом деле, кому нужны такие эксперименты!
Хрусталев молчал. Игнатьев заметил, что сегодня его «правак» держится как-то отчужденно, видно, из-за их недавнего спора. А сошлись они в лобовой атаке прямо, надо сказать, из-за пустяка.
Не входило в планы Александра Ивановича портить дружбу со своим летчиком. Но Андрей сам задрался.
Был день наземной подготовки, летчики сидели в классе, каждый за своим — столом — на школьный манер, и откровенно ждали звонка. Случаются у них такие минуты, когда — полетов нет, все бумаги заполнены, а какие остались —.не убудут, если полежат до завтра.
Коротая время, перебрасывались фразами, но общий разговор не клеился. Игнатьев, — как старший, занимал место учителя и смотрел главным образом за тем, чтобы никто не ускользнул раньше времени.
И надо же было случиться, что в этот поздний час занесло к ним лейтенанта Палихова. Был он белоголовый, худенький, с бледным, вроде испуганным лицом. И смущался каждого слова: скажет — и заалеет красной девицей. Дружил он с Калашниковым из их эскадрильи, вот и зашел в гости.
Свежий, да еще стыдливый, — самое время поразвлечься. И можно не опасаться, что получишь щелчок по носу: такой травоядный был лейтенантик.
— А-а-а, корреспондент, заходи, заходи, дорогой! — оживился Александр Иванович.
Палихов работал пропагандистом в Доме офицеров и учился заочно в военно-политическом училище на журналиста, пописывал заметки.
— Что нового в прессе?
Года два назад, еще при бывшем командире части, Палихов как-то напечатал в газете заметку о матросской столовой. Что легло на сердце лейтенанту, то и описал: непорядок, мол, там, ложек-кружек не хватает, борщом постоянно в зале пахнет.
Какому начальнику понравится такая «шпилька»? А командир части крутой был мужик, из воевавших. Образование, правда, невысокое имел, но брал опытом. Не любил церемониться, но получалось у него по-справедливому.
Вызвал к себе Палихова:
— Что же ты, сынок, сразу через голову пошел? Надо было сначала со мной посоветоваться.
А лейтенант с отчаяния, что ли, возьми и брякни:
— Я пишу по голосу своей совести.
— Но разве я наступаю на твою совесть? И пиши по совести, — отеческим тоном сказал ему комполка. — Разве мы с начальником политотдела творим в столовой беспорядки? Надо было тебе упор делать на тех, кто ходит в эту столовую, кто должен поддерживать в ней установленные чистоту и порядок. Мы с начальником политотдела ничего без них сделать не сможем. Вник бы по-деловому в недостатки, вытащил на свет божий нерадивых — вот тогда больше бы пользы было.
— Не в моих принципах писать по чужим указкам, — ершился лейтенант.
Командир кулаком по столу:
— Почему со мной не поговорил?
Но потом успокоился и по-доброму так сказал в напутствие:
— Смотри, сынок, ты еще молодой, а за дело берешься очень ответственное. Не стриги, по верхам, если хочешь, чтобы люди тебя уважали.
Вышел Палихов тогда от командира, ног под собой не чуял: благо все миром кончилось…
— Товарищ майор, мне бы Калашникова, — попросил лейтенант Игнатьева.
— Вот твой Калашников. Не отпускаю я его. Давай и ты посиди с нами. Хватит у себя в кабинете штаны протирать.
Очевидно считая, что Палихов имеет самое прямое отношение, к пишущей братии, Игнатьев завел разговор о писателях.
— Никак не пойму я их работу, — развел руками Александр Иванович. — Вот я летчик. Дали приказ — и через полчаса уже за штурвалом. Надо крутить вправо — кручу, влево окажет — заломлю влево. А попробуй тебе прикажи написать про меня!
Палихов ответил без улыбки:
— Можно и про вас написать. Передовой заместитель командира эскадрильи.
— Да я не про себя! — отмахнулся Игнатьев. — Не надо про меня писать! Мне вот непонятна их работа, их жизнь, и, что интересно, мало кто из них умирает своей смертью.
Представление началось. Игнатьев считал, загибая вальцы, говорил нарочито громко, как на сцене. Действительно, получалось, что в многострадальной царской России писателям, которые потом составили ее гордость и славу, не находилось иного спокойного места, кроме как в преждевременной могиле.
— Что толку, что мы проживем в три раза больше их? — резко оборвал Хрусталев его расхожие рассуждения.
Конечно, Хрусталев — это не Палихов, и Игнатьев попытался соорудить мостик:
— Подожди, Андрей. Дай мне поговорить с ним. Поболтался бы он, как мы с тобой, день и ночь напролет в воздухе, знал бы, куда свое перо девать.
Однако Андрей пошел на обострение:
— Не надо, Александр Иванович, здесь разговор другой. Вы налетали две тысячи, а Экзюпери семь тысяч часов — и тем не менее вон каким человеком был.
— С таким вместе не служил! — С досады Александру Ивановичу даже изменил вкус на остроту.
— Не воевал, — поправил Хрусталев. — Но делю не в этом: служил, воевал. Речь идет о месте человека в жизни и его ответственности перед ней. Этот бывший летчик мог вообще не воевать — никто его не неволил. Не захотел жить под чужеземным игом — уехал заграницу. Казалось бы, сиди там и жди, когда выполнит свою миссию армия. Но он не стал ждать, а пришел в эту армию рядовым воином. Не в штаб, а на передний край. Правильно вы говорите: «Своей смертью не умирают». Просто погибают при выполнении боевого задания… А мы боимся иной раз объективную характеристику дать человеку, заработанную многолетней, честной службой. Задираем голову, ждем, что сверху скажут, поощрять или наказывать?
