Константин Паустовский - Том 7. Пьесы, рассказы, сказки 1941-1966
Варюша. Ох и метет!.. (Заглядывает в окно.) Ну ничего… К утру добегу до Переборов. Куплю деду махорки. Может быть, и вправду ему полегчает.
Свист ветра, стук в стенку.
Что это? Стреха, никак, оторвалась, стучит… Небось не тронут волки. А страшно!.. (Закрывает глаза ладонью, плачет, но тут же успокаивается.) Как-нибудь добегу. (Идет к двери, останавливается, туже заматывает платок на голове, прислушивается.) Спит дедушка… (Осторожно выходит в сени, прикрывает дверь.)
Никита (сквозь сон). Варь, а Варь! Ты где? (Замолкает.) Уснула. Намаялась со мной, дурочка. От-куль только дается людям такое сердечко, как у нее? Не пойму. Да-а… Последнюю ночь, должно, доживаю… (Затихает.)
Шумят ветер и лес, воют волки. Угасающий в печке огонь бросает отблески по стенам и шевелит на них большие тени.
Картина втораяЛавка сельпо. На полках – посуда, мыло, стеклянные банки с конфетами и разные другие товары. На стене – несколько ходиков. Все они идут и тикают. Тут же висят связки веревок, косы, сбруя.
Кузьма Леденцов – рыжий человек – сидит за прилавком и пьет чай из большой чашки с алыми розанами. Наливает себе из медного чайника. Колхозный конюх – низенький, в нагольном тулупе – выбирает веревку для вожжей. Раскручивает ее, нюхает и, видно, сомневается, хороша она или нет.
Леденцов. Ты чего нюхаешь? Небось не одеколон покупаешь!
Конюх. Одеколон не одеколон, а мне требуется, чтобы из трубчевской пеньки была вожжа. Трубчевская пенька медом пахнет. А от этой дух прелый.
Леденцов (сердится). Ну так повесь обратно. Медом еще чтобы пахло! От вожжей! Тоже выдумки!
Конюх. Товар, милый человек, понимать надо. Всесторонне! Я не для себя покупаю, не в свой двор. А для колхоза. Ежели бы для себя, так я нюхать бы вовсе не стал. А тут статья государственная.
В лавку входит Анисья. Втаскивает за собой на веревке козу.
Леденцов. Легкий запах ему, видишь ли, понадобился! Так бери вот эти духи, попрыскай на вожжи, и будет тебе запах. Духи московские, первый сорт: «Букет моей бабушки».
Конюх. Сам этим букетом прыскайся. Мне он ни к чему.
Анисья. Слава тебе господи, нашелся в Москве добрый человек и нас, старух, уважил. А то только и слышишь: бабка глухая, да бабка язык распустила, да у бабки молоко убежало. Чуть что, всё валят на бабку. А тут нам, старым, почет. Даже духи от нас название получили.
Леденцов (Анисье). Опять ты с козой в магазин!
Анисья. Она смирная. Чего она сделает?
Леденцов. А мыло намедни с прилавка кто унес?
Анисья. Земляничное?
Леденцов. Ну да, земляничное. А то какое же!
Анисья. Ой, милый! Я не отрекаюсь. Был такой грех. Но я ж тебе заплатила. Рубль сорок. А она, подлая, весь тот кусок сжевала прямо с оберткой. А на обертке – картинка: красавица такая красноморденькая, умытая. Картинки, конечно, жалко. Потом цельный день у козы изо рта пена лилась. И такая духовитая, родимый, такая розовая да пышная – просто загляденье! И ничего! Выжила коза. Только от молока три дня земляникой разило.
Леденцов. Заработала молотилка!
Анисья. Ежели по справедливости говорить, так это твоя Нюрка мыло подсунула. Она у тебя озорная.
Леденцов. А ты видала?
Анисья. Этого не скажу. Грешить не буду. Только Нюрка при козе все время вертелась. А мыло лежало вот тут. (Показывает.) Вот тут оно лежало, сердешное. Вот так! На прилавке. Козе надо было на дыбки встать, чтобы его ухватить. А кабы она на дыбки встала, все бы приметили.
Конюх. Она скотинка цопкая. Ей на дыбки встать ничего не стоит.
Леденцов. Вот я Нюрку сейчас допрошу. (Кричит.) Нюрка! Ступай сюда!
Нюрка (за дверью). Зачем?
Леденцов. Говорят тебе – ступай!
Нюрка (за дверью). А на што?
Анисья. Вот оно, родительское послушание!
Леденцов. Русским языком говорю: ступай сюда!
Входит Нюрка – краснолицая, рыжая, растрепанная девчонка.
Нюрка. Чего надо?
Леденцов. Третьего дня коза тут была?
Нюрка. Ну, была.
Леденцов (грозно). Кто ей мыло подсунул?
Нюрка (скороговоркой). Провалиться мне на этом месте, я не подсовывала. Она сама ухватила. Как взовьется на дыбки, как зубами ляскнет, как схватит мыло! Я даже напугалась.
Леденцов. Ну, ступай. Я с тобой потом поговорю. Чего это в руке прячешь?
Нюрка. Да ничего я не прячу.
Леденцов. Покажь! (Вырывает из руки у Нюрки рогатку.) Вот я тебя этой рогаткой!
Анисья. Ну и яд девка!
Конюх. Мальчишкам проходу не дает. Бьет их дюже. А из рогатки целит метко. Вчерась как ударила по телеграфному проводу, так звон стоял не мене пяти минут. И как только попала, скажи на милость! Провод тонкий. Это не каждый стрелок подгадает. Нюрка стоит и, угрюмо потупившись, ковыряет сыр на прилавке.
Леденцов (Нюрке). Отца только срамишь. Думаешь, не доберусь я до тебя? Доберу-усь!
Нюрка уходит, в дверях оборачивается и показывает Анисье язык.
Анисья (пугается). Накликала я беду на свою голову. (Леденцову.) А за козу ты меня не кори. Горе мне теперь с ней. Ты думаешь, я по своей охоте ее за собой таскаю? Я в лавку – и она в лавку. Я в сельсовет – и она в сельсовет. Я к колодцу – и она к колодцу.
Леденцов. Чего ж так?
Анисья. Будто не знаешь. Страходер-то по околице ходит.
Конюх. Медведь?
Анисья. Ну да, медведь. Ребята его Страходером прозвали. Потому, как увидишь его, – а у него ряшка косматая, зверская, – тебя страхом по спине так и продерет! Так и продерет! И ноги затрясутся.
Конюх. Медведь видный из себя. Престарелый. И как это объяснить? Зима, ему бы еще в берлоге спать, а он бродит круг деревень.
Анисья. Он небось унюхал, что сережки на вербе налились да дымком в берлогу потянуло, – к весне дымок всегда к земле припадает. Вот он и пробудился на наше горе. Вот и носись всюду с козой. А оставить ее одну в избе боязно. Он хитрый – щеколду подымет и утащит.
Леденцов (Анисье). Ты бы все-таки козу вывела, привязала к крылечку. Чегой-то она все принюхивается.
Анисья. А я, милый, не отрекаюсь. Я выведу. (Выходит с козой.)
В лавку входит Паня.
Паня. Кузьма Леонтьич, крючков у вас нету? Рыболовных?
Леденцов (ставит на прилавок коробочку с крючками). Пять копеек штука.
Паня (выбирает крючки). Мне самых мелких.
Анисья возвращается в лавку.
Анисья. И еще говорят, какая-то женщина по деревням ходит. Будто молодая… (Вытирает кончиком платка рот, готовится к интересному разговору.) Будто молодая, статная и такой милоты, как глянет…
Леденцов. Сколько вы мне за день нанесете в магазин этих самых происшествий! Не переслушаешь! Одна Анисья как начнет молотить – голова вспухнет.
Входит Варюша. Она вся в снегу, озябшая, похудевшая. Останавливается около двери, робко здоровается.
Анисья. Что люди говорят, то и я. Мне врать ни к чему. Седьмой уж десяток пошел.
Леденцов. Любит народ басни рассказывать. (Варюше.) Ну, как дедушка? Как Никита?
Варюша (печально). Кашляет. Совсем хворенький сделался. Вот-вот помрет. И махорка у него вся вышла. Говорит, если бы затянуться разок-другой, так сразу бы полегчало. Я за махоркой и прибежала.
Анисья. Это за двадцать-то за километров! Через ночь! Из лесу! Вовсе отчаянная девица.
Леденцов. Есть у меня остаток. Махорочки. Стаканов пять. (Варюше.) Жалко деда небось?
Варюша (тихо, сквозь слезы). Жалко.
Анисья. Как не жалко, когда у нее ни отца, ни матери. Один Никита об ней и печалится.
Леденцов (Варюше). Тряпочку какую-нибудь принесла?
Варюша. Да вот мешочек. (Подставляет мешочек.)
Леденцов (отсыпает махорку). Вся! До последней крошки.
Анисья (Варюше). Ты навар деду вскипяти. Покрепче. Налей водицы в чугунок, всыпь туда сушеного брусничного листа…
За дверью – топот, шум, крик: «Пошла, проклятущая!»
