Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
Она оставалась все тою же несчастною, искалеченною женщиной, но уже не по-прежнему смотрели на нее ближние люди: прислуга, обожавшая щедрых графов Белокопытовых, начала ненавидеть ее как скрягу. «Видно, кровь-то отцовская заговорила», — толковали про графиню в людской. Черносалопницы и бедняки, хотя шли к ней по-прежнему, зная ее влияние на разных благотворительниц, но уже ругали ее за ее мелкие, иногда просто оскорбительные подачки. Она же молча переносила все. В этой выносливости было что-то похожее на фанатизм: только фанатик может так твердо и неуклонно, несмотря на все мучения света, несмотря на все враждебные отношения, оставаться верным себе.
И в эту минуту, когда застает ее наш рассказ, она по-прежнему твердо продолжала свой образ жизни, хотя ей уже изменяли физические силы. Минуя ряд освещенных зал, загасив ради экономии по дороге несколько свечей в канделябрах, она отворила дверь небольшой комнаты, тускло освещенной одной свечой, стоявшей на окне. Эта комната была оклеена дешевенькими темными обоями; около всех четырех степ стояли невзрачные темные стулья; над спинками стульев были видны почти черные круглые пятна, казавшиеся при тусклом освещении головами сидящих на стульях невидимых призраков. При появлении Дарьи Федоровны в дверях в комнате что-то завозилось, зашуршало, закопошилось, и около темных стен поднялись какие-то причудливые разнообразные тени. Это были странные создания, стоявшие безмолвно, понурив головы. Их то худые, то опухшие, бледные, иногда зеленовато-желтые, порою синевато-багровые лица выглядели тупо, нагло, угрюмо или болезненно. В выражении некоторых лиц замечалась жалкая забитость, в других проглядывала рабская хитрость. Тут был какой-то отставной штабс-капитан с деревянною ногой, с всклокоченными седыми волосами, с толстым синевато-красным, испещренным черными крапинками носом; воин был одет в потертый лоснившийся мундир; тут стояла еще довольно молодая женщина в оборванном платье с ребенком на руках, которого она кормила грудью; тут помещалась дряхлая полуслепая старуха в темном капоре и теплом салопе; тут были люди всевозможных возрастов и сословий, но все одинаково образованные, одинаково голодные, — голодные вследствие своей неумелости, вследствие лени, вследствие пьянства. Единственная свеча тускло озаряла это отребье человечества, и казалось, что это сидит ряд мертвецов, ожидающих своей очереди на место в могиле. Как только отворилась дверь, все они закопошились, поднялись и выстроились около стены: это было войско Дарьи Федоровны. Торопливыми шагами, перегнувшись туловищем вперед, блуждая тусклыми взглядами и улыбаясь своею бессмысленною, не то приветливою, не то конвульсивною улыбкой, похожею на гримасу, прошла пред ними хозяйка дома.
— Сейчас, сейчас, милые! Сейчас, сейчас, родные! — бормотала она на ходу и через минуту скрылась в другую дверь.
В комнате раздался один общий вздох, снова послышалось шуршанье лохмотьев, снова началось движенье этого тренья, и через мгновенье тяжело заскрипели стулья под тяжестью опустившихся на них людей.
— Ох, господи владыко, царю небесный! — вздохнула одна из теней подпольного мира: это была Марья Дмитриевна; около нее сидел безмолвно Антон. — Нутро все изныло.
— Что говорить, что говорить! — прошамкала в ответ ей старуха в ваточном капоре. — Шутка ли сказать, с третьего часу дежурим. Испарилась совсем…
— Сейчас видно, что женщина командует! По-военному бы: раз, два, налево кругом — марш! — промолвил штабс-капитан, постукивая деревяшкой о пол.
— И погода-то какая, а мне еще на Пряжку тащиться, — проговорила Марья Дмитриевна со вздохом.
— Всем, мать моя, не близко, всем не близко, — пробормотала старуха в капоре. — Видно, ты еще впервые тут дежуришь. А я-то кажинный месяц эту муку мученскую терплю. Вот еще погоди, завтра велит прийти.
— Это все женская привычка-с, доложу вам, — произнес штабс-капитаи. — За раз женщина ничего не может сделать. Вы взгляните, как женщина какую-нибудь этакую вещь в лавке покупает: зайдет она в десять лавок, в каждой весь товар перероет, все вверх дном перевернет и уж только потом скажет: позвольте мне образчик, я к вам на днях зайду! Выправки нет, и опять же женщина сама не знает, чего ей нужно. Ну возьмите нашего брата: нужно мне черное сукно на панталоны, с позволения сказать, и на сюртук, я и иду за черным сукном, а женщине и ленточка для бантика нужна, и какая-нибудь этакая шляпочка, и чепчик, и юбочка, и разные этакие финтифлюшки невозможного цвета, ну, а в кармане не очень густо, на все не хватит, надо что-нибудь одно выбрать, — вот она и суется и мечется. И хочется и ко…
Философские рассуждения штабс-капитана оборвались на полуслове, так как в комнату снова отворились двери и в них появилась фигура хозяйки дома. За нею с недовольным лицом шла горничная, нагруженная какими-то тряпками.
— Сейчас, милые, сейчас! — торопливо заговорила хозяйка. — Вы штабс-капитан Фяегонт Матвеевич Прохоров? — спросила она, обращаясь к отставному философу.
— Он самый-с, имел честь докладывать вашему сиятельству! — отрапортовал штабс-капитан, молодцом вытягиваясь перед графиней.
— Вспомоществования просите?
— Точно так-с, имел честь докла…
— Передала, передала вашу просьбу, — быстро перебила его графиня. — Наведайтесь, обещали похлопотать. Вы бы в богадельню просились…
— Имею семью-с, ваше сиятельство. Привязан в некотором роде узами родственных отношений к грешному миру сему. Не могу…
— Так, так! — снова перебила его графиня. — Так наведайтесь. Вот вам покуда. Дай, Танюша, — поспешно обратилась хозяйка к горничной. — Вот тут чай на два раза, вот сахар, это на булку десять копеек. Вот белье…
Графиня, поспешно передав штабс-капитану деньги и небольшой бумажный сверток с спитым чаем и четырьмя кусками сахару, взяла из рук горничной рубашку, растянула ее против свечи и стала рассматривать.
— Танюша, ты не то отобрала, не то отобрала! — быстро заговорила Дарья Федоровна. — Это для переделки Алексею Дмитриевичу отложено. Давай другую. — Горничная порывисто передала барыне другую рубашку. Белокопытова снова стала рассматривать полотно, растянув его против свечи.
— Вот вам; это пригодится; это тонкое полотно, — заговорила она, передавая рубашку штабс-капитану. — Вот две пары шерстяных чулок.
— Имею одну ногу, как докладывал вашему сиятельству, — развязно начал штабс-капитак.
— Ну, все равно, все равно; я тороплюсь, тороплюсь! Наведайтесь на днях.
— Ваше сиятельство, окажите милость, день назначьте. Живу далеко и имею одну ногу, тоже…
— Ах, не могу, никак не могу дня назначить, — перебила графиня штабс-капитана. — Не от меня зависит. Наведайтесь!
— Удручен годами, ваше сиятельство, имею одну только ногу…
— Ну здесь отдохнете, в тепле посидите. Дня не могу назначить, — отрывисто говорила графиня, уже подошедшая к старухе в капоре.
— Нельзя ли письменно известить? — совершенно хладнокровно приставал неугомонный философ.
— Не могу, не могу! — каким-то мучительным тоном отозвалась графиня, торопливо говоря старухе: — Вот чай, вот сахар, вот на хлеб. Приходи на будущий месяц.
— Матушка, ваше сиятельство, вспомоществования прошу, — заговорила старуха, кланяясь в нояс.
— Не могу, не могу ничего сделать! К митрополиту подай прошение.
Графиня быстро перешла к Марье Дмитриевне.
— Вы Прилежаева? — спросила она и, не дожидаясь ответа, заговорила скороговоркой, — детей просили определить. Будут приняты. Старшего мальчика, надеюсь, в школу бедных сирот, младшего и девочку в приют графов Белокопытовых. За них похлопочет и добрейший Даяило Захарович Боголюбов. Наведайтесь! Покуда возьмите это. Чайку напейтесь. Малютка, спать хочешь? — потрепала графиня по щеке понуро стоявшего Антона и перекрестила его. — Христос с тобой, Христос с тобой! Вот белье для деток. Это от моего сына. Наведайтесь.
Хозяйка дома быстро перешла к следующей просительнице, до сих пор ни одним словом не заявившей о своем присутствии в комнате. Это была высокая, худая женщина, лет сорока, с резкими чертами лица, с черными, несколько поседевшими, беспорядочно сбившимися на лоб волосами. Что-то лихорадочное и раздраженное было в выражении ее черных глаз и в стиснутых сухих губах. Она все время сидела молча, не отвечала ни на один вопрос своим собеседникам и только от времени до времени откидывала со лба сбившиеся волосы. Голяки, собравшиеся в этой комнате, посматривали на нее как-то подозрительно, как смотрят на сумасшедших. Старушонка в капоре даже успела шепотом заметить Марье Дмитриевне, что у этой странной женщины «на чердаке должно быть не ладно». Это замечание заставило Антона попристальнее взглянуть на молчаливую просительницу, и ее мертвенно-бледное лицо, воспаленные глаза, всклокоченные черные волосы с проседью как-то неприятно подействовали на него, почти испугали его и сильно врезались в его память.
