Борис Полевой - На диком бреге
Осторожно положив железину на помост, Станислав Сигизмундович вытер правую руку о полу гулкого брезентового плаща и, приложившись к руке Дины толстыми теплыми губами, задержал их дольше, чем того требовал рыцарский этикет.
— Мои кадры сегодня в поле. Седых услышал: приближаются заморозки, и мобилизовал даже ребят. Вплоть до пятиклассников. Копать не с кем, и я весь в вашем распоряжении. Именно, именно, распоряжайтесь мной, как хотите. — И, загремев плащом, он снова шаркнул ножкой.
— Я очень рада, — искренне отозвалась Дина.
Тут, на этой таежной реке, несущей чистые холодные воды с Саянских хребтов с такой быстротой, что, если пристально смотреть на них, начинало казаться, будто бы не вода, а остров, как корабль, несется навстречу, она за несколько дней увидела столько, что о московской квартире, где сейчас жила её мать, вспоминала только вечером, перед тем как утонуть в своей жаркой перине. Все тут поражало масштабами. Неожиданное стояло сразу же за воротами двора, набранными по-старинному, «в ёлочку», замыкавшимися тяжелым засовом.
Когда-то до войны, девочкой, Дина выезжала в Подмосковье в пионерский лагерь. После рабочего общежития «Трехгорки», где её семья занимала комнату, всё там казалось чудесным: и изрезанная золотыми косами речка, и луга, огороженные изгородями из жердей, и сосновый бор, и веселые перелески белых березок с мягкой, трепещущей листвой, напоминавших ей толпу девушек на школьном выпускном балу, и жаркий воздух под соснами, остро пахнущий богородицыной травкой. Дина, босая, с исколотыми ногами, в трусах, в красном галстуке на белой блузке, готова была от восхода и до заката бегать по теплому песку, по скользкой лесной хвое, вдыхать запах смолы, приходить в восторг от каждой грозди светлор, неспелой, еще только начинавшей румянеть брусники, и вставать с рассветом, чтобы посмотреть, как гаснет на зеленоватом небе последняя звезда. Огромным, ярким, щедрым казался ей лесной мир!
Тут, в Сибири, он вспоминался маленьким, бедным. И село Кряжево совсем не походило на бревенчатые деревни, как двор, в котором она жила, даже и отдаленно не напоминает избу её родных краев. Это был не дом, а именно дощатый двор, образованный обступавшими его постройками. Только фасад жилой избы да ворота выходили на улицу. Справа — коровник, слева — конюшня, а в глубине — амбар, где живет Онич, и рядом шоха — драночная крыша на столбах, где сейчас сушатся сети, висит рыбачья снасть. Все крепкое, рубленное на века. У каждой двери кованые пробои для замка. А снаружи всё: и оконницы, и коньки крыш, и ворота — оторочено кружевом грубоватой деревянной резьбы.
— Кержацкое село, староверы, хозяева, — рассказывал Онич. — У них каждая копейка рублевым гвоздем была прибита. От высланных сюда духоборов село пошло. Помните, как-то у писателей, кажется, Никита Сергеевич однажды Некрасова цитировал?
И хрипловатым голосом Онич декламировал:
… Горсточку русских сослали
В страшную глушь за раскол.
Волю и землю им дали,
Год незаметно прошел.
Едут туда комиссары,
Глянь, уж деревня стоит,
Риги, сараи, амбары,
В кузнице молот стучит.
Так постепенно, в полвека
Вырос огромный посад,
Воля и труд человека
Дивные дивы творят…
Вот именно, именно, дивные дивы. Мы, чалдоны, народ особенный, крепкий народ. Крепостного права здесь не было, вольно жили. И отбор. Именно, именно, no-Дарвину: больной, хилый, малодушный — он сюда не доходил, в дороге помирал. Только сильные телом и духом тут на; землю садились….
Село тянулось по хребту острова двумя улицами. Вольно, на отлете друг от друга стояли дворы-крепости, отделанные с внешней стороны резьбой, когда-то покрашенные. Теперь краска обветрилась, облупилась, но село хранило опрятный вид, и на воротах одного из дворов хозяин даже изобразил темный силуэт всадника в папахе, скачущего по горам на фоне голубых небес, скопировав его с коробки папирос «Казбек».
— А всё-таки мрачновато — эти глухие заборы, ворота, засовы, — говорила Дина своему спутнику. — То ли дело наши среднерусские избы — палисаднички, черемухи, изгородки из жердей, колодезные журавли…
— Бытие определило сознание, Дина Васильевна. Нелегкое бытие. Тут в прежнее время мужик в дальний путь без топора не выезжал. Именно, именно, просто нельзя было. Думаете, зря про бродяг столько песен?.. А вы знаете, к вам страшно идут эти, простите, брюки. Я терпеть не могу, когда женщины этот мужской предмет надевают, но при вашей фигуре…
— Спасибо за комплимент, но вы говорили о сибиряках.
— Боже, какой комплимент! Это лишь констатация абсолютной, не нуждающейся в доказательствах истины. Если бы существовали дуэли, боюсь, как бы четверть населения Дивноярского с вашим появлением не пала бы, «стрелой пронзенной».
— Вы, кажется, сказали, что у Василисы есть жених?
— Так считает колхозная общественность. Именно, именно, во главе с её почтенным папашей Иннокентием Савватеичем. А вот считает ли так сама девица, я, как историк, привыкший анализировать лишь свершившиеся факты, сказать не могу. Для Иннокентия этот брак прежде всего династический. Тольша — отличный агроном, сын его старого друга. Иннокентий просто влюблен в этого парня и собирается его таким образом навечно приковать к своему «Красному пахарю», чтобы со временем передать ему скипетр и державу. Но это, конечно, рабочие гипотезы, не больше. Василиса всё как-то уходит от разговоров. Она мне сказала: «Пять лет в институте, а за пять лет тут города настроят. Мало ли что будет». Но вот сейчас срезалась по немецкому, и сей вопрос, очевидно, встал на повестку дня.
— Неужели насильно замуж выдадут? — спросила Дина, которую болтовня археолога встревожила. Уж очень необыкновенной, хорошей казалась ей эта девушка.
— Мамина-Сибирячка начитаться изволили? — усмехнулся Станислав Сигизмундович. — Да тут, на Они, и в прежние времена женщиной не командовали… Мало их было, женщин. Одинокой баба остаться не боялась, сейчас же другой с радостью возьмет… Насильно… — Онич смеялся тонким, икающим смехом, смеялся так, что даже вспотел его лысый выпуклый лоб, а штопорки волос тряслись. — Тут, на Они, знаете, обычай был — окунание. Вот если муж жену раз побил, два побил, три побил, — женщины соберутся, поймают его, мешок на голову, веревку под мышки и в прорубь. Раз окунут, другой окунут, третий, а потом вытащат и разбегутся… Помогало. Именно, именно, и еще как! Без всяких восьмых мартов равноправие установили, а сейчас, — Онич пригнулся к уху собеседницы, — мне тут один человек говорил, будто Иннокентий и эти молодежные выселки-то на Ясную — это самое Ново-Кряжево — затеял, чтобы их свести, Василису и Тольшу… Только вряд ли что выйдет, не очень-то теперешняя молодежь за родные дома держится. Едва оперится, взмахнет крылышками — и куда-нибудь в город — фюйть…
— Красивые у неё глаза, у Василисы: голубые, чистые-чистые, — задумчиво произнесла Дина.
Они шли уже больше часа, а перед ними всё еще развертывалась та же улица, всё такие же дворы-крепостцы, огороды за ними, а дальше, будто бы вовсе не приближаясь, маячил сизый гребень леса, в просветы которого то справа, то слева посверкивала река.
— Ваши глаза лучше! — воскликнул Онич. — У вас они как окна на болотах, знаете? Чарусами их здесь зовут. Этакое маленькое, крохотное зеркальце среди яркой зелени, а наклонишься — и засосет.
В этот день они дошли до конца острова. Осмотрели массивные четырехугольные срубы с продолговатыми, на три стороны выходящими амбразурами: острожки стрелецких застав времен Ивана Грозного. Лазили через бойницы внутрь срубов, и археолог рассказывал, что потом, когда граница государства Российского отошла на восток и укрепилась, эти острожки превратили в тюрьмы, и в разное время тут томились в заключении известные истории люди. Щелкнув кнопкой карманного фонарика, Онич высветил на черных, в полтора обхвата, грубо отесанных бревнах вырезанные на них славянской вязью, заплывшие плесенью надписи, знаки, че-тырехплечие раскольничьи кресты. Дина ничего не разбирала, но он читал эти надписи по памяти и вслух мечтал, что теперь, когда сюда подойдут воды будущего моря, ему удастся вывезти эти острожки и другие памятники в Старосибирск, собрать их там где-нибудь в парке на Онь-ском крутоярье на обозрение грядущим поколениям.
— Так всё же развалится, — сказала Дина, с любопытством следя за поворотами луча фонарика. — Здесь же всё такое старое, ветхое.
— Ветхое? — Онич залился икающим смехом, потом достал откуда-то из-под гремучего плаща маленький охотничий топорик, дал Дине. — Ударьте по бревну, ударьте как можно сильнее. Ничего, ничего, ударьте вот хотя бы по нижнему венцу.
Дина ударила и почувствовала в руке боль отдачи, как будто бы топор стукнул по камню. Археолог снова как бы заикал, отделяя одно «хе» в своем смехе от другого.
