Ефим Пермитин - Три поколения
Ггук-ггук, — близился вместе с надвигающимся столбом пыли скачущий полк. Гудела земля под копытами лошадей. Офицера в белом кителе, скачущего на вороной белоногой лошади, увидели, лишь только полк с улицы повернул в крепостной переулок. Офицер был уже на дистанции броска ручной гранаты, но Корнев не поднимал руки.
Бледное лицо хорунжего с черной прядью волос, выбившейся из-под фуражки, белоснежные ноги кобылы промелькнули мимо партизана. «Еще! Еще!» — словно нашептывал ему кто-то в уши. Уже две трети полка втянулось в узкую горловину переулка. Уже чувствуется острый запах потных лошадей, скрытых в облаке пыли.
— Пора! — Корнев взмахнул рукой с зажатой в ней гранатой.
Головная сотня, разметанная гранатами, расстрелянная картечью из двустволок, запрудила узкий переулок. Вторая и третья сотни налетели на завал из людей и лошадей, смешались и, заливаемые потоками огня, увеличили давку и панику. Гордей Корнев, сквозь грохот и крики, услышал отчетливый выкрик команды:
— В атаку! За мной!
Повернувшись, невдалеке на дороге он увидел красивого офицера на пляшущей, разгоряченной белоногой лошади. Голубая сталь клинка сверкала у офицера над головой. Всадник, хищно посунувшийся на шею лошади, всадил в бока кобылы шпоры и, подняв ее, птицей взметнулся над полутораметровым забором.
Прижавшегося к плетню молодого венгра офицер зарубил с непостижимым проворством и точностью.
Не оглядываясь на смешавшийся, расстроенный полк, на зарубленного им венгра, хорунжий повернул кобылу вдоль плетня и, сильно перегнувшись с седла вправо, точно падая, достал склонившегося в канавке над грудой гранат Семена Старцева.
Детски удивленно моргнули большие голубые глаза кожевника на отделившейся от туловища голове.
И смерть двух своих товарищей от руки лихого офицера, и кинувшихся на забор вслед за командиром с десяток смельчаков из охваченного паникой полка — все это Корнев увидел, покуда досылал застрявшую обойму в магазинную коробку трехлинейки.
Бросив бесполезную винтовку, партизан кинулся на офицера с такой силой, что вышиб его из седла. Падая на залитую кровью грядку моркови вместе с врагом, Гордей Корнев не разжал сомкнувшихся пальцев на горячей шее офицера, пока не смолкло прерывистое, сиплое хрипение.
— Ур-ра! — услышал он за спиной.
Ощетинившиеся штыками большевики не только отбили натиск всадников, но в азарте бросились через забор на казаков.
— К-куда? Куда вы? — крикнул им Корнев, но никто не слышал его слов.
В засаде на огороде он остался один. Умное животное, раздувая шелковистый розовый храп, обнюхивало мертвого хорунжего. Вместе с перчаткой Гордей Мироныч вырвал из крепко зажатой мертвой руки офицера шашку и, не дотрагиваясь до стремени, вскочил в седло.
Горсточку увлекшихся храбрецов, покинувших надежное укрытие и бросившихся с криком «ура!» на целый полк, стрелявших на бегу, — только их видел Корнев.
И безумная ли дерзость полуголых людей, гибель ли офицера, паника ли, охватившая всех, но только оправившиеся было после первого удара молодые казаки третьей и четвертой сотен круто осадили коней и, топча один другого, кинулись вспять.
— Ур-ра! — закричал Гордей, догоняя пригнувшихся всадников.
На мохноногом гнедом мерине тяжело скакал, все время поливая коня плетью, грузный старый офицер, в пылу бегства потерявший фуражку.
Гордей Мироныч чуть пошевелил повод, и послушная кобыла, заходя с правого бока, поднесла партизана к скачущему офицеру на короткий, верный удар. Испуганно выкаченный глаз, желтую, дряблую щеку, как в дыму, в облаке пыли увидел Гордей Корнев в момент взмаха, и кобыла уже вынесла его к группе всадников, скачущих разрозненно.
Трижды с правой стороны заходила послушная лошадь-птица, и трижды опускалась шашка — наотмашь, с оттяжкой, как удар лихого офицера.
Захлёбистый лай пулемета из соседнего переулка остановил партизана.
Гордей Мироныч увидел из-за угла казаков-пулеметчиков, осадил лошадь и повернул к своим.
— Стойте, чертовы дети! — сжимая бока лошади, кричал он на всем скаку бегущим товарищам. — В засаду! В засаду!
Корнев завернул тяжело дышащих, разгоряченных боем людей в чей-то купеческий двор на углу крепостного переулка, с красным кирпичным домом в глубине. Витая железная решетка была укреплена на каменном цоколе. Тяжелые ворота закрыли на засов.
— Стрелять только по команде! И ежели кто за решетку выскочит!.. — Гордей Мироныч окинул суровым взглядом уменьшившуюся горсточку своих людей и погрозил клинком сабли. — Держаться до невозможности… И ни один чтоб патрон даром не пропадал.
Гордей Мироныч вспомнил об оставшихся неиспользованных гранатах у морковной грядки на огороде.
— Джолдас![4] — повернулся он к казаху со стянутым оспой, страшным лицом и твердыми раскосыми глазами. — Ужом проползи, но гранаты доставь.
Казах положил винтовку к ногам Гордея Мироныча, вынул из кармана засаленных штанов две обоймы патронов и, быстро перебежав двор, скрылся за углом дома.
Глава XVII
В крепости оставались добровольцы, но их было больше, чем винтовок, и Варагушин в первую очередь стал готовить к переправе всех малоопытных в военном деле.
Алеша Белозеров уцепился за украинца Демченко и старался спрятаться от Варагушина: он боялся, что его отправят в группу первоочередных на переправу. Под взглядом командира руки и ноги его дрожали.
— Да не трусись, не трусись ты, Леша, — тихонько ободрял его друг по камере — Демченко.
Алеша расправил грудь, сурово сдвинул пушистые брови, стараясь казаться как можно воинственней. Варагушин направился к нему, но не успел он сказать и слова, как юноша сам подбежал к командиру.
— Можно мне остаться здесь? Можно?.. — Губы Алеши дрогнули, а на глазах выступили предательские слезы. — Я стрелял в дни Октябрьской!.. Я… — торопился Алеша. — Товарищ Варагушин! Хоть без винтовки… — Алеша умоляюще посмотрел на Демченко.
Украинец подошел к Ефрему Гаврилычу:
— Оставь. Наблюдателем, связным будет…
Варагушин махнул рукой. Лицо Алеши засияло; он не удержался, бросился на шею Демченко.
Окаемов увел колонну к переправе. Бойцы рассыпались в цепь, щелкая на бегу затворами.
Жаркая перестрелка, разгоревшаяся вскоре снова, пулеметные очереди и редкие разрывы гранат в глубине крепостного переулка приковали внимание бойцов за крепостным валом. От волнения Алеша выскреб ногами борозду на земляном валу.
Но вот огонь заметно стал ослабевать. Возбуждение сменилось напряженным ожиданием. Минуты текли медленно. Время, казалось, остановилось.
Алеша высунулся за бруствер по самые плечи.
— Подходят! Смотри! Вон, вон! Они… — Мальчик радостно повернулся к своим.
Но не успел он договорить, как из рощи застрочил пулемет. Зернистым крупным градом сыпанули пули, облачками вспыхнули по горбу крепостного вала, защелкали по крыше тюрьмы.
— Та сховайсь! Вот провалиться — сшибут!..
Демченко рванул мальчика за ногу. Алеша сполз и удивленно посмотрел на друга. Лицо «наблюдателя» пылало. Столько счастья, отваги, соединенной с детски восторженной наивностью, было в его длинных серых глазах, что украинец озлобленно сплюнул.
— Убьют за дурничку чертову дитыну!..
Но через минуту кудрявая голова Алеши Белозерова снова высунулась над бруствером. «Наблюдатель» подчеркнуто храбро держался под пулями, мысленно считая до пяти: «Четыре!.. Пять! Вот же, вот же вам!»
Алеше показалось, что остаться с добровольцами разрешили ему из милости, и он решил «доказать всем», кто он такой. Роль наблюдателя Алеша считал ответственной. И, хотя большевики, лежавшие на валу, сами видели все, он то и дело высовывался и передавал:
— Слева в переулке кавалеристы спешиваются!.. Поползли!..
Осажденные берегли патроны, решив подпустить врага на верную дистанцию.
Было восемь часов вечера. Закатное косое солнце заливало крепость и ярко-зеленый луг перед нею с мелкой, выщипанной телятами и козами, травой.
Свет бил в глаза. Алеша лег на бок, и ему стал виден изгиб Иртыша, весь в зыбких золотых пятнах. Дальше — контуры желанных гор в сиреневой дымке и над ними белые облака.
Большевики с минуты на минуту ждали извещения об окончании переправы.
Алеша подполз к Варагушину:
— Товарищ командир, разрешите разведать…
Но со стороны Иртыша загремела частая перестрелка. Головы всех невольно повернулись туда: от перевоза бежали люди. Они останавливались, падали и стреляли в сторону переправы.
— Обошли! — пролетело по цепи страшное в бою слово.
Коммунисты поняли, что и противоположный берег Иртыша тоже оцепили белые. Встав во весь рост на крепостном валу, Алеша закричал бегущим от переправы бойцам и женщинам:
