Илья Зверев - Второе апреля
Два раза он пытался бежать. Потом раздумал. Ему даже понравилось здесь. Мальчишки признали его главным и слушались беспрекословно. Скажет: «Отдай обед!» — и какой-нибудь разбойничьего вида малый покорно встает из-за стола не солоно хлебавши. Поведет грозно бровью — и понятливые кореши спешат зажать в уголке ослушника. А потом на вопрос воспитателя: «Кто тебя так отделал?» — тот только промычит: «Упал, ушибся».
Ему нравилось повелевать. Микола даже присвоил себе титул «Счастливый», точь-в-точь как древнеримский диктатор Луций Корнелий Сулла, о котором он, разумеется, и понятия не имел. Так его и звали: «Колька Щаслывый».
Потом в колонии появился новый воспитатель, Костюк Андрей Васильевич. Ничего необычного в его внешности не было — худощавый, лобастый, похожий на подростка. Но, увидев его, все ребята пришли в возбуждение. И даже Микола, всегда высокомерный с начальством, по-щенячьи побежал за ним.
На застиранной гимнастерке нового воспитателя тускло золотилась звездочка. Герой Советского Союза.
Костюк не стал с ходу воспитывать малолетних преступников. Просто спросил, какая тут работа, рассказал случай из военной жизни, а потом заявил:
— Учтите, ребята, судьба зависит от человека. В известной степени даже на войне зависит. А уж в обыкновенной жизни — это точно!
Микола Илик не счел нужным рассказывать мне, как его забрал в руки новый воспитатель. Во всех книгах о воспитателях, которые Миколе привелось прочитать, история покорения хулиганского заводилы описывалась почему-то точно так, как было с ним на самом деле. И он опасался, что я с его слов напишу еще одну такую историю, и все сочтут ее выдуманной, и это снизит светлый образ настоящего, живого Андрея Васильевича, который по сей день работает в той же колонии (если надо, можно дать адрес).
Тут вся сила в подробностях, которые Миколе трудно, просто невозможно передать. Как Костюк останавливал его вдруг во дворе: «Ну что, Коль, чего это ты вдруг такой скучный? Ну?» И не отпускал от себя весь вечер, будто не было для него собеседника интереснее Кольки. Как, затащив Миколу в ненавистную столярку, сбрасывал китель и говорил: «Построгаем для своего удовольствия...» Как, перехватив властный жест Щаслывого, адресованный кому-нибудь из покорных корешей, вдруг по-детски обижался: «Я думал, ты товарищ, а ты...» Как говорил после очередного «художества» колонистов: «Вы почувствуйте, что сказано в главной песне, с которой умирали лучшие люди. Там сказано: «А паразиты никогда!»
Все это довольно странно звучало в суровом заведении, каким была в сорок девятом году колония для малолетних преступников.
И Микола влюбился... Микола стал жить для Костюка. Ради того, чтобы Андрей Васильевич между делом подмигнул ему: давай, мол, хлопче, жми, — он исправно точил деревяшки в мастерской все четыре часа, как положено. И потом снисходительно отсиживал еще четыре часа на уроках — решал задачи или выводил в тетради что-нибудь вроде «встрепенулись, запорхали тучи резвых мотыльков». И хлопцы ходили у него по струнке.
— Совсем другой человек! — восхищалось начальство и, наверно, ставило галочку в списке достижений колонии. А Костюк как-то не восхищался. Может, он в конце концов догадался, какими способами наводит Микола порядок в своей группе. Однажды он прямо пришел в ярость.
— Нам твоей бандитской дисциплины не надо! — кричал он. — Нам нужна сознательная дисциплина...
— Та я ж только для вас, Андрей Васильевич. Мне на кой она, та дисциплина?
— Что ты для меня стараешься? Ты для этих вот хлопцев старайся, для всех людей старайся.
— А что они мне сделали, все люди?
— Как же ты не понимаешь? Как же ты не понимаешь? — сокрушался Костюк. И объяснял про войну, про возрождение Донбасса из руин и пепла, про стахановку полей Пашу Ангелину и новатора Николая Российского.
Микола терпеливо слушал, говорил: «Я понимаю», — а сам думал: «Хороший вы человек, Андрей Васильевич, дивный человек... И больше ничего... Какая тут может быть стахановка полей»..» — Эх, не довел я тебя до настоящего ума! — сказал Костюк, прощаясь со Щаслывым.
Микола уезжал на стройку, на Мироновскую ГРЭС, вместе с девятью колонистами, которым тоже «вышел возраст».
— Вы не сомневайтесь, Андрей Васильевич, — страстно заверял он. — Я вас не подведу...
Но подвел Микола...
Правда, тут были кое-какие обстоятельства... Поскольку эти ребята у себя в колонии занимались столярным ремеслом и имели разряды, чуткое начальство на стройке послало их в ДОК — деревообделочный комбинат. Но чуткость имеет свои пределы, и в ДОКе их поставили копать ямы. Ребята немножко поскучнели, но все-таки честно выкопали ямы, осмолили снизу столбы для ограды и начали их устанавливать. Но тут новичкам велели идти в другое место и опять копать ямы (работа тяжелая и копеечная). А оградой занялась уже настоящая бригада. Так им было сказано: настоящая! Микола по старой памяти считался среди своих главным, он пошел говорить с начальством. Честное слово, он хотел по-хорошему. Но по-хорошему не вышло. Начальство повысило голос, и Микола, конечно, повысил. Начальство обиделось, ввернуло что-то насчет «шпаны, которая тоже лезет указывать...».
— Понятно, — сказал Микола и ушел. В тот вечер в комнате колонистов было плохое настроение. И всю неделю было плохое настроение. А потом вдруг стало хорошее. Появились деньги. И не те жалкие трешки и пятерки, которые выбрасывал ребятам из окошечка кассир... В палатке, где торговали водкой, в «Голубом Дунае», продувная бестия продавец теперь отличал этих ребят и каждого называл по имени. В их комнате вечерами стало шумно. Там шла игра.
Сперва зазвали какого-то простодушного телка из столярки. Проиграли ему тридцатку, «дали хвостик», как говорят, квалифицированные люди. Потом понемножку отыгрались и в конце концов, конечно, обчистили его совершенно. Он ушел оглушенный и с натужной улыбочкой пообещал прийти в получку отбить свое. Потом появились солидные дядьки, отцы семейств: горячились, проигрывали, уходили.
Комендантша что-то такое пискнула насчет «запрещенных азартных игр и спиртных напитков». Ей посоветовали заткнуться и показали безопасную бритву. Бритва не показалась ей безопасной, и она замолчала.
Миколины хлопцы совсем обнаглели. «Мы блатняги — мы отчаянные». Бывало, какой-нибудь обиженный неосторожно кидался на них, крича какие-нибудь гордые слова: дескать, я вас так и сяк! Но тут непременно вмешивались добрые люди и уводили его, нашептывая: «Не связывайся с этими, то ж бандюги. Им человека порезать, как тебе чхнуть».
Народных дружин тогда не существовало. Жаловаться в милицию не было охотников. Наконец на собрании кто-то встал и сказал: «Пора гнать этих...» Собрание постановило: гнать.
И Миколины хлопцы решили уйти «с музыкой». Изрезали поддельный ковер, висевший на стене, поставили койки на попа, переломали тумбочки и вышвырнули их в окно. Только убожество казенного инвентаря не позволило им развернуться как следует.
Дверь заложили палкой: сунься, кому жизнь надоела, — и улеглись спать в разгромленной комнате.
Утром никто на работу не пошел. Днем пришла старуха рассыльная, всеведущая как все рассыльные. После долгого допроса через дверь ее впустили.
— Добаловались, байбаки, дуроломы чертовы! — сострадательно кричала она и топала тоненькими ножками в стоптанных башмаках. — Теперь знаете, что вам будет? Тебя, Илик, сам Козлов зовет.
Безмолвное совещание длилось несколько секунд. Идти? Не идти? Удирать? Дело было серьезное. Тогда еще действовал Указ от 26 июня: за прогул под суд. А тут еще хулиганство. За это тоже.
— Пойду, — сказал Илик.
«Сам Козлов» был заместителем начальника строительства. Он, между прочим, отвечал за быт. Постарайтесь представить себе, что значит отвечать за быт в новорожденном поселке, где всего не хватает.
О неумолимой жестокости этого Козлова на стройке ходили легенды, питаемые всеми, кому он отказал в ордере на комнату, не дал строевого леса или тонну угля сверх положенного.
Микола расстегнул ворот, бросил в зубы папироску и пошел. Загорелый, крепкий дядька с седеющими висками грозно поднялся из-за стола, когда Микола открыл обитую клеенкой «ответственную» дверь.
— Дальше что? — спросил он, не здороваясь. — А дальше что?
— Ясно что, — сказал Илик. — Тюряга.
— Вот-вот, — поддакнул Козлов. — Я только не пойму, чего ты сам себе желаешь? И хлопцы твои? Я понять хочу.
Так прямо он и разбежался исповедоваться первому начальничку! Микола сам знает, как ему жить, только бы дали...
— А как все-таки?
Ну ладно, он не знает как. Он знает, что здесь ему погано. В колонии он почти перековался. Но, выходит, зря.
— Чего тебе перековываться? — засмеялся Козлов. — Живи, как люди.
Живи? И Миколу захлестнула злоба. Ох, он даст на прощание, будет помнить Козлов! И про зарплату — так ее так; и про соседский разговор насчет бандюг — правильно, мы и есть бандюги; и про ямки, которые заставляют рыть для чужого дяди. Эх, мать-перемать, начальнички!
