Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

Геофизик Пирогов садиться в самолёт отказался! Тросики, на которых висели опущенные в лунку ценные приборы, вмёрзли в лёд, и Пирогов с истерической решимостью заявил, что без них он никуда не полетит.

— Плевать на твои приборы! — заорал командир. — Погибнем!

Свешников подбежал к Пирогову, чтобы силой его увести, но — взглянул на его лицо и вдруг стал срывать с себя одежду.

— Ты что, в своём уме?! — кричали ему.

— Держите за ремень! — голый по пояс, потребовал Свешников. Потом окунулся в ледяную воду, перекусил кусачками тросики, один за другим вытащил приборы — и в самолёт!

Таких историй про Свешникова рассказывали множество. Но очень ошибались те, кто неизменную его доброжелательность к людям и самоотверженность принимал за благодушие: к подбору людей, которых он посылал в Арктику и Антарктиду, Свешников относился с чрезвычайной серьёзностью и задолго до экспедиций исподволь их прощупывал — «прокатывал на всех режимах», как любил говорить. Случалась осечка — жестоко, без всякой жалости с таким человеком расставался, но чаще попадания были удачными, и руководить зимовками Свешников из года в год посылал свои «железные кадры», осторожно и осмотрительно вводя в эту сложившуюся элиту обстрелянную молодёжь. Иногда ему ставили в упрёк, что человеку до тридцатилетнего возраста у него трудно пробиться в начальники, но Свешников не считал нужным оправдываться, так как был совершенно уверен, что для руководства зимовкой мало острого ума, образования и честолюбия — начальник должен прежде всего обрести опыт, пройти, не перепрыгивая ступенек, лестницу «от юнги до капитана». И своей элите, которая прошла такой путь, Свешников верил и прощал многое, как прощает генерал испытанным в боях офицерам внешние недочёты, лишь бы выполняли приказы и храбро сражались с врагом.

Обед прошёл весело. В честь гостей Горемыкин не поскупился, извлёк из тайников всё лучшее и с душой изготовил коронное блюдо — знаменитый украинский борщ, благо лётчики привезли свежие овощи.

— На станции всё зависит от двух человек, — с аппетитом доедая борщ, говорил Свешников. — Повар может сделать жизнь прекрасной, а начальник невыносимой. И наоборот! Помнишь нашего повара, Сергей?

— У нас поваром был по совместительству твой коллега, — пояснил Семёнов Бармину. — В первый же обед он сварил неразделанных кур с потрохами, а на ужин подал сырую гречневую кашу пополам с изюмом. Правда, потом он превосходно вылечил нас от несварения желудка.

— Зато это жуткое варево мы заглатывали под классическую музыку, — напомнил Свешников. — Полярники с мыса Челюскина прислали в подарок пианино — не ты ли, Коля, нам его привёз? И доктор заглушал наши проклятья в его адрес звуками Патетической.

— Я привёз, — подтвердил Белов. — Ты, Григорьич, тогда ещё разворчался: «Лучше бы мешков двадцать картошки!»

— Картошка-то наша ухнула в трещину, Нептуну на угощение, — вздохнул Свешников, — на каше сидели. Это что! В одном затянувшемся из-за поломок санно-гусеничном походе ребята последние две недели пути набивали утробу исключительно вареньем и шоколадом, больше ничего не осталось. Пришли в Мирный — и как дикие набросились на хлеб и капусту!.. Теперь так, Сергей. Осенний завоз, сам понимаешь, небольшой, через две недели полёты кончатся, и помогать тебе мы будем лишь ценными указаниями по радио. — Свешников понизил голос. — Лев Толстой говорил про Леонида Андреева: «Он пугает, а мне не страшно!» Я тебя пугать не собираюсь, ты уже пужаный, но чует моя душа, что твою Льдину будет здорово трепать. Пока всё тихо и ночь ещё не наступила, осмотри хорошенько запасные площадки, имей в заначке несколько планов эвакуации. А вынесет в Гренландское море — окунуться тебе не дадим, вытащим. И последнее: в твоих глазах, погорелец, я то и дело вижу вопрос. Так имей в виду: попытки отдельных товарищей раздуть твой пожар успеха иметь не будут, стихия — и точка. И вмешиваться в дело Осокина никому не дам — коллективу станции виднее.

Семёнов благодарно склонил голову.

Разговор по душам

Льдина петляла, дрейфовала зигзагами, но линия дрейфа неуклонно тянулась к полюсу.

Наступала полярная ночь. В редкие часы, когда небо было безоблачным, люди выходили из домиков, чтобы напоследок полюбоваться уходящим солнцем. Оно уже стало совсем непохожим на себя: не бело-жёлтый, а огромный малиновый диск всплывал, катился по горизонту и быстро скрывался, оставляя у людей горечь расставания. С каждым днём он уменьшался в размерах, превращался сначала в серп, потом в узкую полоску зари — и наконец исчез. Но не совсем: словно невидимый зрителями, скрывающийся за кулисами артист, солнце из-за горизонта подарило им чудесное зрелище — началась рефракция, и преломлённые лучи, как по волшебству, изменили облик окрестностей, превратив торосистые поля в рыцарские замки с зубчатыми стенами.

На этом оно простилось и ушло окончательно.

На Льдину опустилась ночь, всё чаще свистели пурги. В наступивших сумерках исчезли тени, и когда звёзды прятались за облаками, их тусклый свет, пробившийся сквозь завесу и отражённый снежным покровом, ограничивал видимость несколькими шагами. Из-за наметённых пургами сугробов и метровой высоты снежных надувов в местах завихрений рельеф Льдины сильно изменился. Морозы ужесточились и приближались к сорока градусам, что было бы вполне терпимо, если бы не ветер, пробивавший одежду, как бумагу.

Последний самолёт улетел, погасли на полосе гирлянды лампочек электростарта, и люди надолго простились с Большой землёй.

Из воскресшей дизельной электричество хлынуло на станцию, как вода в изголодавшуюся пустыню. Круглые сутки светил с крыши кают-компании прожектор, свет пробивался из запорошенных снегом окон, горели светлячки у входа в домики и рабочие помещения. Но солнца этот свет заменить не мог.

В такие дни люди особенно тянулись друг к другу.

В кают-компании крутили какой-то фильм, но Белов привёз целый ящик свежих журналов и книг, и Семёнов решил почитать. Но уже через полчаса он пожалел об этом. В голову лезли незваные мысли, строчки с чьими-то страданиями ускользали от глаз, и книгу он захлопнул.

Нарастающий вой со свистом намертво перекрыл рокот дизелей. Пурга усиливалась, всю жизнь ненавидимая Семёновым пурга. Он знал за собою эту слабость: именно в пургу на первой его зимовке у него началась полярная тоска. Но тогда в его жизнь вошёл Андрей, чтобы двадцать лет делить с ним бессонные ночи и разгонять тоску. Настоящий друг у человека бывает раз в жизни. Близких, почти что родных людей она может подарить нескольких, но друга — только одного. Как старую верную жену. Моложе, красивее найдёшь, вернее — никогда.

Семёнов раздвинул занавеску, посмотрел на Веру, детей, Андрея и почувствовал, что на сердце накатывает волна грусти. Он не любил это состояние, считал его для себя опасным и избавлялся, как мог — работой, общением с товарищами. Он задёрнул занавеску, оделся и хотел было выйти из домика, как в дверь постучали, и заглянул Груздев.

— Уходите?

— В кают-компанию собрался. Что за фильм крутят?

— Я удрал после второй части, острый конфликт между квартальным планом и запасными деталями. К тому же ничего не слышно из-за Вениного храпа.

— Это меняет дело. Чаю хотите?

— С удовольствием. — Груздев отряхнулся в тамбуре от снега. — Собачий холод, ветер метров пятнадцать, без лееров в два счёта заблудишься. А я к вам без всякого дела, просто так. Напросился в гости.

— Вот и хорошо, раздевайтесь.

— А не помешаю?

— Оставьте церемонии, сами видите, не работаю.

— Кореш за мной увязался, мёрзнет на улице.

— Впустите, пусть погреется.

Обрадованный Кореш улёгся за печкой и притих. Груздев потёр замёрзшие руки.

— А где же ваш неизменный доктор?

— Подменяет Рахманова.

— Выходит, что я — доктора? Неравноценная замена.

— Не кокетничайте, Георгий Борисович. Тем более, — Семёнов усмехнулся, — вы пришли не совсем ко мне.