Александр Лебеденко - Лицом к лицу
На тусклых линиях Васильевского острова, в переулках Петроградской стороны обитают «люди двадцатого числа», чиновники. Они взирают на Россию как на колонию. Это они ревизорами наводят страх на Вятку и Чернигов и возвращаются с богатыми подарками для всей семьи, рапортуя о благополучии провинции. Они тянутся за высшим светом, который их презирает. Они разделены на круги по чинам и окладам. Статские подают надворным два пальца. Получив новый чин, переезжают в большую квартиру и дерут с живого и мертвого, чтобы занять еще более фешенебельную.
Это о них острит «Современник»:
— Москва нужна России, для Петербурга нужна Россия.
У Сенной, у Пяти углов, на Гороховой — люди мошны и делового оборота, владельцы фирм, магазинов, подвальчиков, чайнушек, пивных, лавчонок и торговых домов, от старика старообрядца, чесанного в скобу, и до промышленника третьедумца с душистыми бакенбардами.
В самом центре торгового мира, как язва на рябом лице, Вяземская лавра с пьяными нищими, хриплыми проститутками, со всем ужасом и смрадом кабацкой нищеты и дурной болезни.
Все щели и поры этой части города набиты мещанством, тупым и порочным, ханжески ставящим трехкопеечные свечки у Казанской, сплетничающим на лестницах, холуйски прислуживающим всюду, где звенит двугривенный.
А за этими кварталами — целое море рабочих застав и окраин. Заводы, обнесенные крепостными стенами, покосившиеся домики, жилые сараи, лачуги, коровники, где рядом ютятся человек и теленок, — вплоть до гнилых капустных полей, впадающих в болото.
Петербург высоко стоит над Россией. В тишину ее «медвежьих углов» бросают свои слова витии столицы.
«Медвежьи углы» не всегда отвечают им тишиной.
Но надо снять с императорского, чиновного Петербурга вину за Радищева и Рылеева, Пушкина и Толстого, Попова и Менделеева, за весь неповерхностный европеизм, за прижившуюся здесь великую русскую литературу и науку. Они непрошеными гостями пришли на берег Невы, и все царские шаманы, от Бенкендорфа до Распутина, были призываемы, чтобы согнать с чела самодержавия эту «опасную коросту».
Три Александра и два Николая целью своей жизни ставили ослепить, оглушить и обыдиотить страну, и не их вина, если случилось иначе.
Петербург воспет и превознесен. Северной Пальмирой зовут его за морями. Панорамы его дворцов прекрасны. Его набережные не имеют себе равных в колдовские белые ночи.
Решетку Летнего сада, золотой купол Исаакия ищет взор иностранца. Прекрасна победа человека над топями блат. Пушкин и Дельвиг, Толстой и Чернышевский любят этот северный город.
Но лучшие люди любят Петербург с надрывом. Это город-девица в плену у гиганта урода, разбросавшего по его улицам полосатые будки, солдат и нищету.
Нет сил пережить этот уродливый контраст, и для многих город-марево встает над городом-фактом. Одни подъемлют над ним медного Петра, которому в лицо бросает жаркие слова Евгений, для других Христос и Антихрист вступают в борьбу в облаках и туманах, приникших к Неве.
Но зоркие глаза уже мечтают видеть его ареной мировых событий, городом людей иной, высшей эпохи.
Всероссийские самодержцы ушли на север от смут, какими грозила им голодная крепостная Россия. Но смута шла по пятам смоленских и ярославских обозов. Выстроенный Петром город стал ареной новых, роковых для самодержавия битв.
Столичная голытьба, живущая в мокрых подвалах, надрывающаяся в порту и на стройках, еще в Петровы и Екатеринины времена нередко кончала свои дни в тайных канцеляриях и застенках Толстого, Ушакова и Шешковского или с рваными ноздрями шла под конвоем в Сибирь.
Телохранители-преторианцы грозят только неугодным царям, они не грозят самодержавию.
Либералы — гвардейцы, массоны и иллюминаты, повидавшие Париж, площади которого еще не остыли от крови девяносто третьего года, уже говорят о конституции.
Затем приходит революционер-демократ, разночинец, все критикующий, все отвергающий во имя крестьянской общины, с бомбой, как ultima ratio, в руке.
Петербург становится шахматной доской, на которой делают свои ходы полицейская империя, молодая либеральная, потом разночинная революция. На выстрелы на Сенатской площади «бригадный командир» отвечает пятиствольной виселицей, на «пятницы» фурьериста Петрашевского — Третьим отделением и Особым корпусом жандармов. Вольнодумство объявляется первым из смертных грехов. Вольнодумцами наполняются казематы Петропавловки и Шлиссельбурга. Гремит на набережной каракозовский выстрел, стреляет Соловьев. Рвется бомба Гриневицкого на Екатерининском канале. Всю Россию содрогают петербургские выстрелы. Вся страна затихает после каждого строя виселиц на Семеновском плацу.
Первого марта 1881 года, несмотря на смерть царя, генеральное сражение было проиграно народниками. Пьяный царь торжествует.
Но как раз в дни «миротворца» растет и зреет самая могущественная, самая многочисленная, самая организованная, самая неумолимая и самая последовательная революционная сила, которой суждено стать могильщиком самодержавия, — рабочий класс.
Первые застрельщики идут еще с народниками. Степан Халтурин взрывает Зимний. Но уже новое учение захватывает актив рабочего класса. В стачках, в забастовках, в подпольных типографиях созревают революционные кадры.
В предвоенном Петербурге — двести пятьдесят тысяч цензовых пролетариев. Окраина осадила барский центр. В тревожные дни полиция разводит мосты, и центр этот превращается в осажденную крепость.
Два враждебных Петербурга стоят друг против друга. Вражда и борьба не затихают ни на минуту. Девятого января последний царь утопил в крови последние иллюзии рабочих. Их не обмануть больше ни муаровой рясой, ни конституцией, ни Думой, ни крестом на Святую Софию. На них не подействуют заклятия всей бранной славой Государства Российского, всей дедовской ненавистью к иноплеменникам. Народ готов защищать свою страну, свою независимость, но только свою, а не чужую, не царскую, не дворянскую, не кадетскую, не соглашательскую, а свою, трудовую, народную.
Глухими ночами роются в рабочих квартирах околоточные, приставы, штатские люди в котелках. По ночным улицам, прямо по булыге, шагают арестованные. Вереницы рабочих активистов идут от централа к централу, по Владимирке, в Туруханск, Минусинск, Нарым. Полны участки, каталажки читающими и печатающими прокламации. Матери, переступив через свою любовь, выкрикивают слова борьбы и ненависти.
Все три поколения всероссийской революции имеют свой штаб в Петербурге. Петербургские особняки скрывают заговорщиков из лагеря либеральствующих аристократов. В маленьких квартирках на Гороховой и Мещанской начиняют железные коробки динамитом бунта ри-разночинцы. Марксисты-большевики — с ними молодой помощник присяжного поверенного В. И. Ульянов — работают в подполье на Выборгской, за Нарвской, в цехах больших заводов, кольцом окруживших столицу.
Петербург единственный ответил на объявление войны баррикадами и первый, в ответ на поражение армий царя, поднял знамя Февраля и Октября.
Октябрь разрешил спор навсегда. Революция отдала город пролетариату, тем, кто построил его и украсил. Нет больше двух Петербургов! Есть одна столица Революции. Ветер истории веет над его улицами. Знамя народной воли поднято над его башнями и дворцами.
Пушки Юденича — на Пулковских высотах. Они направлены в сердце Петрограда.
Раздвоить этот город. Разделить опять на два лагеря. Начать сызнова извечную борьбу. Установить жестокую расплату за попытку изменить «священный порядок вещей».
В туманах лежал большой город, обезлюдевший, обескровленный, но все еще грозный, готовый на последнюю трагическую схватку.
Дни были коротки и тревожны. Ночи подступали к окнам непобедимой чернотой, густыми мглами. Казалось, тучи, любопытствуя, опускались на освобожденные от людей улицы и ползли, забираясь во все закоулки города.
Улицы пустели еще в сумерки. Патрули останавливали всех без исключения прохожих.
Вздрагивали стекла, и пустые комнаты вздыхали в ответ на дальние залпы орудий.
Дом на Крюковом, наполовину пустой, замолкал рано. Служащие возвращались по неосвещенным лестницам, выставив вперед растопыренные пальцы. Сбиваясь со счета площадок, чиркали последней спичкой перед дверьми, предпочитали стучать, а не звонить. Жены или матери поднимались с диванов и кроватей из-под вороха теплых вещей, растапливали крошечными поленцами «буржуйку», зажигали в баночке из-под горчицы фитилек «волчьего глаза». Язычок пламени, напоминавший сходившие на апостолов иерусалимские огни, колебался при всяком движении, и тени на стенах были самым живым и энергичным из всего, что населяло эти обреченные буржуазные квартиры.
Возвращаясь по ночам, Вера вынимала из сумочки выданный школой пропуск, предъявляла красноармейцам и шла дальше, ступая с той осторожностью, которая вырабатывается в последние месяцы беременности. На лестницах у нее громко стучало сердце. В черных углах виделись замершие напряженные силуэты.
