Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
- Лучше чаю, - ответил я. - И знаете - нашего, флотского.
Он поставил чай и все-таки принес бутылку шампанского. Я поднял удивленные глаза. А он пояснил:
- За здоровье Дмитрия Федоровича и Арины… Дмитриевны.
Как тут не выпить! Пили из граненых стаканов, закусывали копченым палтусом, хотя ни пить, ни есть не хотелось. Сигеев сидел в задумчивом отрешении, какой-то тихий и насквозь ясный. И, глядя то на фотографию, то на тетрадь Ирины, говорил одно и то же:
- Хорошая она. Чудесный человек.
Других слов у него не было. Я спросил его прямо и откровенно:
- Ты ее любил?
- Ее многие любили. А она любит одного, - ответил он глухо и поглядел на меня тяжелым, бездумным, скорее отсутствующим взглядом.
- Кто он, этот счастливец? Ты знаешь? - полюбопытствовал я.
- Андрей Ясенев, - так же глухо и серьезно ответил Сигеев.
- Да ты шутишь! Откуда тебе это известно?
- Она мне сама сказала.
- Ирина? Тебе?! Когда это было? Расскажи!
Он вдруг поднялся, поглядел на меня добрыми открытыми глазами и сказал, перейдя на "ты":
- Не надо, Андрей Платонович, не проси. Я плохой рассказчик. - И, бросив медленный взгляд на тетрадь Ирины, добавил: - Там все написано.
Теперь мне хотелось как можно скорей прочитать эту тетрадь. Лицо мое горело. Весь охваченный нетерпением, я торопился проститься, но Сигеев задержал меня вопросом:
- Когда ты от нее получил последнее письмо?
Меня обожгло - зачем он это спросил? Почему я не ушел минуту назад, а дождался именно этого вопроса? Теперь изволь отвечать.
- Честно говоря, я никогда не получал от нее писем.
Пришлось рассказать все, как было, начиная со встречи с Лидой - Ирининой хозяйкой - на берегу моря. Я думал, что Сигеев возмутится. Но он выслушал меня спокойно и даже заметил:
- Ну да все равно, это даже лучше будет, если тетрадь ты перешлешь. Она очень обрадуется.
- А тебе она писала? - в свою очередь поинтересовался я.
- Только одно письмо. Там, между прочим, и о тебе есть слова.
Сигеев казался каким-то нарочито медлительный, пассивным и равнодушным, во всяком случае, такими были его движения, и взгляд, и голос. Лишь руки не подчинялись этому кажущемуся спокойствию: они были суетливы, беспокойны. И нечто мечущееся, лихорадочное жило в каждом пальце. Я наблюдал, как торопливо и неуверенно достали эти дрожащие пальцы из внутреннего кармана уже сильно потрепанный конверт, как достали из него письмо, тоже довольно помятое - "зачитанное".
- Вот послушай, - говорил Сигеев, пробегая глазами по хорошо знакомым, наизусть заученным строкам: - "Я не могу, Игнат Ульянович, причинить Вам душевные страдания, боль… не имею права. Вам нужно настоящее счастье, а я не могу Вам дать его. Знаете, у Сергея Есенина есть строки: "Кто любил, любить уже не сможет, кто сгорел, того не подожжешь". Я любила одного человека, любила его даже тогда, когда сама не знала, что люблю. Я люблю его и сейчас… и знаю, что принесла ему много страданий".
- Почему ты думаешь, что это обо мне? - как-то нечаянно вырвалось у меня.
- А ты слушай дальше. "Но судьба не свела нас с ним: я вышла замуж за другого. У нас не было счастья, настоящего. Лишь теперь я поняла, что в нашей семейной жизни при изобилии всего прочего не хватало лишь одного - большой любви. Так долго быть не могло. Мы разошлись. Человека, с которым я прожила более двух лет и которого как будто любила - так мне тогда казалось, - я забыла без труда. А тот, другой, такой робкий, нескладный, но какой-то сильный, настоящий, он всегда во мне. В последний раз я видела его два года тому назад. Он, кажется, счастлив. У него тогда была невеста, теперь, может быть, она стала его женой. Я никогда ее не видела. Я рада за него. С меня и этого достаточно. В свое время я его очень обидела…"
Он сделал паузу, пробегая глазами какие-то строки, а я уже не мог больше ни слушать его, ни говорить. В голове шумело и стучало. Я поспешил уйти к себе на корабль. В моих руках была тетрадь человека, который теперь стал для меня дороже и ближе всех на свете. И точно не тетрадь, а сама Ирина незримо вошла в мою корабельную каюту.
Записки Ирины я прочитал залпом, не переводя дыхания. Вот они.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗАПИСКИ ИРИНЫ ПРЯХИНОЙ
Мой милый, мой хороший друг!
Мне немножко тяжело и немножко одиноко. И то и другое скоро кончится. А пока… Я много думаю о тебе. Часто разговариваю с тобой мысленно. Я эти строки начинаю в трудный для меня год, самый трудный, какой только может быть у человека. В январе я потеряла дочь, маленькое, крохотное, беззащитное существо. Она скончалась на операционном столе: у нее был гнойный аппендицит. Я, молодой врач, не могла спасти своего ребенка. Это безумство. Мне казалось, что я сойду с ума. Я уехала на два месяца в Ленинград к маме. Хотела забыться, прийти в себя. Но верно говорят - беда не ходит в одиночку. Непрочная наша семья начала рушиться уже неотвратимо с той поры, как умерла дочь. Ты знаешь Марата. Не было у меня с ним счастья. Я даже задавала себе страшный и, быть может, нелепый вопрос: а есть ли оно вообще, семейное счастье? Тогда я думала о тебе. И ты отвечал мне, как всегда, спокойно, уверенно: есть!.. Мне было стыдно, неловко и обидно за себя, за свое малодушие, за неудавшуюся жизнь, за все ошибки, которые я совершила.
Мы мало с тобой виделись. Но мне кажется, я очень хорошо знаю тебя. Я узнала тебя больше всего в тот никогда не забываемый ленинградский весенний день, который мы провели вместе. Именно тогда во мне родилось к тебе то, что потом, со временем, стало главным для меня.
В жизни я делала много всяких глупостей. Отец меня упрекал в легкомыслии. Что ж, может, действительно я легкомысленная девчонка. Может, это моя очередная глупость. Будь что будет. А я решила еще раз испытать свою судьбу - осталась в Оленцах.
Оленцы! Небольшой рыбацкий поселок на краю света. Действительно край земли, каким я представляла его в детстве, - обрывистый голый, каменный берег, нелюдимый и неприветливый, а дальше море - холодное, свирепое, а где-то за горизонтом - Северный полюс. Оленцы! Никогда я о вас не думала, не мечтала, не снились вы мне. И вот я увидала вас. Вы такие же хмурые и суровые, как вся здешняя природа. Но кто знает, какое место займете вы в моей судьбе, далекие, мало кому ведомые, даже на карте не обозначенные Оленцы. Не море, не скалы, не скупая и неприветливая природа удивили меня, а люди, живущие здесь. Простые и хорошие люди, такие, как хозяйка моя Лида и ее муж Захар Плугов. Приняли они меня как родную, просто, сердечно, с такой искренней теплотой, как никогда не принимали меня в доме моей бывшей "высококультурной" свекрови.
Только сейчас, здесь, на севере, я поняла, что такое жизнь. И людей по-настоящему увидела.
Да, я раньше о многом или не знала, или знала понаслышке. Слышала, что есть сушеный лук, сушеная капуста, сушеная свекла, даже сушеная картошка. И думала: как забавно - зачем сушеная? Для разнообразия? Теперь я поняла зачем: свежие овощи здесь деликатес, потому что доставить их сюда не так просто. Надо признаться - невкусно все сушеное, особенно картошка. Но люди привыкают, едят, потому что другой нет.
Человек может привыкнуть ко всему и довольствоваться тем, что есть. Человек все может. Я с интересом, неведомым мне раньше, присматриваюсь к людям, окружающим меня. Я хочу знать, как и почему они оказались здесь, на краю суровой земли, где так трудно жить из-за условий, созданных природой. Может быть, таким образом я хочу взвесить и оценить свой поступок - решение остаться здесь врачом.
Я не умела жить, я хочу поучиться. Учиться никогда не поздно - эту простую мудрость мы любим повторять, но не так охотно и часто следуем ей. Учиться надо не только на собственных и чужих ошибках - их у нас достаточно: учиться надо на положительных примерах. Вот почему я с такой пристальной жадностью смотрю на людей, точно прошу их - научите. Я смотрю на людей внимательно и, сама того не желая, сравниваю их с теми, кого я знала, - чаще всего с тобой, с Маратом и с Зоей.
И удивительно, до чего разные люди - будь то хорошие или плохие. Добро и зло неодинаковы. Я живу среди людей, к счастью, в большинстве своем очень хороших, добрых и сильных. О них я хочу рассказать себе самой.
***
Лида и Захар родились в одной деревне, знали друг друга с самого детства, с тех самых пор, как помнят себя. Вместе учились в школе, вместе пережили тяжелые годы фашистской оккупации. Они были подростками, когда кончилась война. Рано поженились, в двадцать лет Лида стала матерью. Сейчас ей двадцать четыре, Захар двумя годами старше. Я спрашивала Лиду:
- Очень трудно здесь жить?
- Зимой трудно, - отвечала Лида. - Темнота действует на нервы, и спать все время хочется. Темно и темно. И днем темно и ночью темно.
- Так уж и темно: а электричество на что? - сказал Захар. - Вы ее не очень слушайте, Арина Дмитриевна, она наговорит вам разных страхов-ужасов с три короба. Это когда без дела сидишь, тогда и спать хочется, и ночь долгой кажется, и всякая там всячина. А на работе обо всем на свете забываешь. Работа от всех бед человека спасает. Это от безделья всякие глупости в голову лезут, .когда не знаешь, куда себя деть.
