Борис Полевой - На диком бреге
Петин, спокойный, выдержанный, весьма искушенный в аппаратных делах и управленческих интригах, Петин не знал, что говорить. Пока партийная организация узелок за узелком распутывала канитель с фальшивыми победными рапортами, разоблачала раздутые авторитеты, пока на собраниях гремели сердитые речи, он, лежа, дома, через своих людей с редким хладнокровием и упорством боролся, отводил от себя удары. Он знал: конкретные виновники фальшивой шумихи признают ошибки, обещают исправиться, знал, что им объявляют административные выговора, накладывают служебные взыскания. О нем будто бы и речи не было, и он уже начинал думать, что пронесло. Капанадзе, райком, обком, им выгодно уладить все на месте, оберегая славу строительства, не идти на открытый скандал. И вот эта старая лиса, этот демагог вышвыривает его, Петина, как консервную банку после того, как съедено ее содержимое. Он уже не мог скрыть ненависти, которую вызывало в нем это массивное, грубоватого склада лицо, мысок седых волос, сбегающих на лоб к переносице. Лицо Собакевича. Теперь, когда сошло наигранное благодушие, это лицо казалось Петииу уже страшным. Такой в запале возьмет да и ударит этой своей дурацкой суковатой дубиной.
И тут же мелькнула мысль: и пусть! Пусть будет скандал. Это выход. К Петину сразу вернулось хладнокровие. Удар дубиной! Замечательно! Москва узнает об этом, и конец Старику. Верный конец…
— Я понимаю, я вам больше не нужен, вы выжали из меня что могли. Теперь мой авторитет вам мешает, — сказал он, выгоняя на лицо саркастическую улыбку. — И все-таки вы вчерашний, а я сегодняшний день…
Литвинов спокоен. Маленькие васильковые глазки смотрят насмешливо из-под пшеничных ресниц.
— Раскрываете карты? Напрасно, у меня нет никакой охоты вести игру… — И снова, собрав в руки все папки, Литвинов внушительно стукнул ими по столу. — Все ясно?
Затрудненное дыхание с шумом вырывалось из просторной груди квадратного человека, но он, черт его возьми, казался спокойным. И Петин вдруг ощутил состояние тягостного оцепенения. Какая-то лампочка перегорела, и точнейшая машина его холодного аналитического мозга, умевшего проделывать тысячу операций в секунду, не смогла выбросить в лицо этому «распоясавшемуся Собакевичу» даже самого примитивного ответа.
— Вы человек с маленькой буквы, — звучал высокий хрипловатый голос, доносившийся, казалось, откуда-то издалека. — Я всерьез говорю: тут для вас неподходящий климат. Поняли?
Слово «да» Петин все-таки не произнес, а только кивнул головой.
— До свидания, Федор Григорьевич! — Петин колебался, но Литвинов уже сам тянул ему свою широкую короткопалую лапу.
— Прощайте, Вячеслав Ананьевич! Доброго пути! Если что потребуется с организацией переезда, я, как всегда… — И когда дверь за Пети-ным закрылась, он так рванул ворот, что две пуговицы отскочили и запрыгали по столу…
В приемной у двери сидел Пшеничный. Дождавшись шефа, он вскочил, побежал за ним, догнал в коридоре:
— Ну как?
Вместе они вошли в петинский кабинет.
— Ну как, Вячеслав Ананьевич?.. Поговорили?.. Чем кончилось?
Петин снова был спокоен, уравновешен и даже самодоволен.
— Федор Григорьевич был очень любезен, он во всем пошел мне навстречу… Он сказал, что ему, конечно, тяжело со мной расставаться, но мое здоровье… Он ведь сам болел, знает, что такое сердце… Словом, он по просьбе министра отпустил меня в Москву.
— Как? — Пшеничный был поранен.
— Не знаю, он сказал, что министр обеспокоен моей болезнью и сам просил его об этом. Оказывается, профессор-консультант, прилетавший сюда, доложил наверху, что здешний климат для меня губителен. Так что, Юра, спасибо за все и… до свидания!
Совершенно ошеломленный, Пшеничный вышел из кабинета. Потом, что-то сообразив, взглянул на часы и бросился в приемную Литвинова.
— Старик здесь? — спросил он Валю.
— Он нездоров, к нему нельзя, — холодно ответила девушка.
— Валенька, милая, солнышко! Это же очень важно. На минуточку, на секундочку. — Сдобное, пышущее румянцем лицо Пшеничного просило каждой своей черточкой. — Ну, Валенька. Ты же понимаешь, это вопрос всего моего будущего…
Ну, пожалей меня.
— Нет.
Мальчишеская физиономия Вали была сурова. Глаза, казавшиеся из-за больших круглых стекол огромными, смотрели непримиримо, презрительно щурились.
— Юрий, я готова была возненавидеть Игоря, когда он сказал мне, что тогда в тайге ты просто струсил и бросил нас. Но этот удар по Дюжеву, это письмо в обком, будто Петина тут травят, ведь ты же это организовывал?.. Нет, Игорь прав, ты нас тогда бросил, чтобы спасать свою шкуру.
— Валенька, родная, потом, потом я тебе все докажу, а сейчас… Ты ко мне всегда хорошо относилась, ну во имя нашей прошлой, ну… дружбы. Я же, наконец, могу быть полезен Федору
Григорьевичу. Ты знаешь, в технике я нечто собой представляю.
— Ты? — Брови-щеточки поднялись над дужкой очков. — Ты не нечто, ты ничто. Ничто в привлекательной упаковке. Василиса как-то сказала: Петин — хорек. А ты хвост хорька. Понятно это вам, Юрий Пшеничный?
19
Перекрытие одной из величайших рек мира — это событие, которого в Дивноярске, да и во всем Старосибирском крае ожидали с таким нетерпением, произошло, как это ни удивительно, в день, неожиданный для самих его организаторов.
Никогда и нигде человеку не доводилось еще обуздывать такую могучую и такую своенравную реку. Инженерам предстояло предусмотреть все неожиданности и сюрпризы, которые Онь может преподнести. И решено было до того, как приглашать гостей, провести, так сказать, генеральную репетицию перекрытия — проверить все звенья огромных, сложных работ, в которых будут участвовать тысячи людей, сотни машин и механизмов. Все это в час перекрытия должно было слиться в единую, организованную, четко действующую силу. Этой целенаправленной силе, этой сумме множества воль и предстояло побороть таежную красавицу, о крутом нраве которой в здешних краях сложено столько песен.
Но когда Павел Дюжев, возглавлявший штаб перекрытия, уже был готов дать из домика прорабства Правобережья команду начинать репетицию и привести весь гигантский механизм в движение, Онь, будто учуяв, что здесь против нее замыслено, выкинула один из самых неожиданных своих вольтов. Шаркая погода вызвала в горах бурное таяние льдов. Гидрологи Старосибирска телеграфировали на строительство: «Вода в верховьях поднялась на полтора метра и продолжает быстро прибывать. Неожиданное половодье катится вниз по течению. Готовьтесь».
Получив телеграмму, Литвинов даже зажмурил глаза: половодье, только этого не хватало. И теперь, когда все рассчитано, расставлено! Он вызвал Дюжева. Ничего еще не зная, тот явился в военной форме, худой, подтянутый, торжественный.
— Разрешите, товарищ начальник, доложить, что репетицию можно начинать… Все готово…
В ответ Литвинов молча протянул телеграмму. Дюжев вздрогнул и побледнел.
— Ну что ж, сыграем отбой? — хмуро спросил начальник.
Отбой сейчас, когда все выверено до мелочей, все рассчитано, предусмотрено?! Вместе с Вороховым Дюжев облазил весь фронт работ — участки, где нагромождены пирамиды песка и. гравия, каменоломни, где громоздились хребты диабазовых обломков с загнанными в них железными ушками, чтобы можно было легко и быстро кранами поднимать этот груз в самосвалы. Осмотрели каждую крепь, каждую доску настила, банкетного моста, в рекордные сроки построенного на сборно-бетонных опорах системы Дюжева. Ворохов со штабной скрупулезностью уже расставил людей, машины. Он завел карту района работ, всю ее испещрил цифрами, знаками. Команда — и все это придет в движение…
— Полковник, что с тобой? — спросил Ворохов, ползавший на животе по своей карте. Рядом с разноцветными карандашами, которыми он размечал ее, стоял пузырек с лекарством. Дюжев молча протянул ему телеграмму старосибирских гидрологов. Ворохов прочитал, на физиономии, которая, осунувшись, стала похожей на бульдожью, появилось выражение растерянности. Он вытряхнул из пузырька на ладонь какую-то пилюлю, подержал в руке и вдруг яростно бросил об пол.
— Ч-ч-черт! Везет тебе, полковник, как утопленнику. — И вдруг на обрюзгшем лице появилось прежнее «вороховское» хитрое выражение. —
Из каждого положения, полковник, есть два выхода. — Один — сказать: пойдем-ка, брат Карлуша, пить чай с Зойкиными вареньями; другой, — полковник, слушай сюда! Другой, — и он торжественно пояснил, — превратить репетицию в спектакль. А?! Вот это будет класс!
— Репетицию в спектакль? — Дюжев даже удивился, как эта простая мысль не пришла в голову ему самому. В его инженерном, привычном к точности мозгу уже летели, множились, делились, выстраивались в колонки цифры, и выходило, что, если все рассчитано правильно, если есть уверенность, что огромный механизм нигде не пробуксует, если все отобранные для этого люди окажутся на высоте, можно перекрыть реку до того, как к Дивному Яру докатится большая вода. Можно встретить ее непроницаемым валом, заставить свернуть в сторону и всей своей массой ринуться через бетонный гребень плотины. Ничего не ответив другу, все еще стоявшему на коленях на своей карте, Дюжев бросился на балкончик, выходивший к реке, где в глубоком «вольтеровском» кресле, неизвестно где добытом Толь-кидлявасом для этого торжественного случая, сидел хмурый Литвинов.
