Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы
День, проведенный в Севастополе, прошел для Модеста Ивановича как во сне.
Он покорно сопровождал Клаву на Исторический бульвар, в панораму обороны, а оттуда на Малахов курган и на развалины Херсонеса, но ни громадное размалеванное полотно панорамы, пахнущее порохом и кровью, ни облитые солнцем, как керамиковый горшок золотой глазурью, древние камни Херсонеса не занимали его и не привлекали его внимания.
Он рассеянно слушал объяснения сторожей, рассеянно смотрел на французов, атакующих батарею Жерве, бегло скользил глазами по гладким стенам продовольственных цистерн мертвой столицы Черного моря и по мозаичному полу разрушенных базилик, но мысли его были далеки от всего виденного, и на вопросы Клавы он отвечал невпопад.
Клава вспылила и назвала его пентюхом, но и это не произвело на него впечатления.
Так же молчалив и рассеян он был и на пути в Балаклаву, в машине, с ревом пожиравшей белесоватую и закрученную макарону дороги.
Клава сквозь дорожную вуаль искоса разглядывала его лицо, на котором лежало странное отсутствующее выражение.
— Да что с тобой, котик? — спросила она тревожно, перекрикивая пыхтенье автомобиля, взбиравшегося на косогор. — Ты болен?..
Модест Иванович нехотя оторвался от напряженного созерцания никому, кроме него, не видимой картины и недовольно ответил:
— Нет. Ничего. Так себе.
Клава надула губки и больше не беспокоила Модеста Ивановича расспросами.
В Балаклаве машина пронеслась по головокружительным закоулкам, распугивая воем сирены кур и козлят, и остановилась у синей калитки в мазаном заборишке.
Клава выпрыгнула и постучала в калитку. За стеной яростно забрехали собаки, просовывая оскаленные морды в подкалиточную щель; затем послышался тяжелый удар в мягкое, обиженный собачий визг, и калитка открылась.
Сивоусый грек, свесив на нижнюю губу нос цвета сухой малины, выглянул, закрывая глаза от закатного солнца мохнатой ладонью, и радостно осклабил десны, усаженные ровными, похожими на мятные лепешки зубами.
— Тц, — причмокнул он. — Кляво! Калиспера! Давно здем. Заходи.
— Здравствуй, Яни, — сказала Клава, топя свою маленькую кисть в необъятной лапе старика. — Здравствуй. Я на этот раз не одна приехала… с мужем.
Старик шире осклабился.
— С музем так с музем. Место найдется.
Он поздоровался с Модестом Ивановичем и взял у шофера вещи.
Чисто выметенный дворик таял в тени абрикосовых деревьев, под ними на веслах сушились развешанные рыбачьи сети. Старик шел впереди, отгоняя рвавшихся собак. Он привел Модеста Ивановича и Клаву к белому одноэтажному флигельку с застекленной террасой и побежал за ключом. Вернувшись, отпер и пригласил внутрь.
Флигель состоял из двух крошечных комнат с плотно утоптанными, крашенными масляной краской земляными полами. Пахло сушеной травой и наливкой. В первой комнате стоял круглый ореховый стол, шкаф, стулья; вторую занимала гигантская домодельная кровать.
Старик сложил вещи на пол и сказал Клаве:
— Зиви, Кляво. Я пойду сказу, Христо скличу.
Он ушел, еле протискиваясь широкими квадратными плечами в игрушечную дверь.
Клава повернулась к Модесту Ивановичу:
— Ну, котик, тебе нравится? Хорошо? Перестань дуться, котик. Мы здесь славненько поживем.
Модест Иванович неопределенно улыбнулся. Внимание его было привлечено иконостасом развешанных на стене олеографий. Висели они здесь, видимо, давно и были густо засижены мухами, но под слоем мушиных точек можно было легко разобрать портреты усатых и носатых людей в расшитых куртках-безрукавках и слоеных юбочках-фустанеллах.
С ног до головы эти люди были обвешаны оружием. За широкими поясами у каждого торчало, по меньшей мере, три пистолета и такое же количество прямых и кривых ножей, и опирались они на ружья с вычурными прикладами.
— Ты не знаешь, Клавочка, кто это? — спросил заинтересованный Модест Иванович.
Клава припудривала нос перед зеркальцем и небрежно оглянулась.
— А!.. Эти? Бог их знает. Какие-то греческие разбойники или офицеры. Кто их разберет. Тут, у греков, в каждом доме их по сотне.
Модест Иванович попытался прочесть надписи под портретами, но они оказались напечатанными по-гречески. Он вздохнул и сел.
Со двора постучали.
— Войдите! — крикнула Клава, спешно пряча пуховку в дорожную пудреницу.
Отверстие двери заслонилось темным силуэтом, и в комнату втискался огромный и высокий, как кирасирская строевая лошадь, парень с дубленым кирпичным лицом.
Он снял с головы белую морскую фуражку, сверкнувшую золотым якорем, и, выпрямившись, почти достал теменем потолок.
— Калиспера, Клява, — произнес он; и от его голоса, низкого и рокочущего, дрогнули легким звоном стекла в окне.
— Калиспера, Христо, — ответила Клава и, показав на Модеста Ивановича, отрекомендовала. — Вот познакомься. Мой муж, Модест Иванович.
Парень положил фуражку на стол и недоверчиво поглядел на Модеста Ивановича.
— Муз? Когда зенилась, Клява?
— Недавно.
Парень прищурил на Модеста Ивановича зрачки, темные и лиловатые, как зрелая слива.
— Маленький муз. Негодящий, — решил он неожиданно, и прежде чем Модест Иванович успел обидеться, парень взял его ручищей за пояс брюк и приподнял на поларшина.
— Легкий, — проворчал он с обидным сожалением, ставя опешившего Модеста Ивановича на пол. — Зенсине тязелый муз надо. Зенсине легкий муз мало.
Модест Иванович попятился от парня в угол и оттуда раздраженно прикрикнул:
— Невежа!
Клава шутя ударила парня по руке.
— Фу, медвежище! Чурбан, Христо, — и, оборачиваясь к Модесту Ивановичу, сказала: — Котик, не обижайся на Христо. Христо простец, но такой славный.
— Ну да, — зло огрызнулся Модест Иванович, держась за пояс, — у тебя все славные. Он мне пуговицы оборвал.
— Ничего, котик. Я пришью. Садись, Христо, рассказывай, — защебетала Клава, подвигая Христо стул.
Он сел грузно и прямо, как каменный, аккуратно подтянув ровно заглаженные белые брюки.
— Цего рассказывать? Нецего рассказывать, — мрачно заметил он. — Изаксон мосенник.
— Ну? Почему? — спросила Клава.
— Мосенник! Деньги не прислал. Три раза писал — нет денег. Без денег нет работы. Ты скази Изаксону: Христо даром работать не будет. Работа опасная, сама знаес. Другого хозяина найду.
Клава усмехнулась.
— Не сердись, дружок. Изаксон не мог. Застой был в деле. Он со мной прислал, просил извинить. Вот, получай двести.
Она запустила руку за корсаж, вынула висящий на шелковом шнурке мешочек, отсчитала двадцать червонцев и, свернув в комочек, сунула Христо. Он, не считая, небрежно и равнодушно положил их в грудной карман ластикового кителя.
— Хоросо.
— Ну, а как дела, Христо? Скоро?
Христо повернулся, стул затрещал под его каменным задом. Он беспокойно кивнул сливяным зрачком на Модеста Ивановича, присевшего на подоконник. Клава заметила его взгляд.
— Ничего, Христо. При нем можно.
Христо пожал плечами и оперся на стол. Между ним и Клавой завязался быстрый и наполовину загадочный для Модеста Ивановича разговор. Среди попятных фраз о таможенниках, об опасном времени, наставшем для работы, мелькали совсем неизвестные Модесту Ивановичу слова.
Христо загорелся, болтал руками и сотрясал голосом стекла. Он говорил о какой-то «боре», поминутно упоминал «горишняк» и «низовку», «шаланду» и «дрейф», «фальшборт» и «лавировку». Сыпал, словно из мешка, специальными словечками, и от них все, что он говорил, было загадочно и заманчиво для Модеста Ивановича. Согнувшись на подоконнике, он вытянул шею и неотрывно слушал рокочущий разговор парня, а блекло-голубые глаза его, прикованные к дубленому лицу Христо, мерцали острым упрямым блеском.
— Не раньсе на неделе, — сказал Христо. — Остовая низовка задувает. Накат больсой. Нельзя в море выйти, пропадем к цортовой матери, И Тодька болен.
— Ну, как это неприятно, — сказала недовольно Клава. — Опять затяжка. Изаксон сердиться будет.
— Раньсе нельзя, — отрубил Христо и встал. — Коли нузен буду, говори Яни: он склицет.
— Ну, что ж. На нет суда нет. Но только при первой возможности выходи.
— Цто з, я себе враг? Мне тозе тянуть не дело, — ответил Христо, хлопая Клаву по руке.
Клава вышла с ним вместе, и Модест Иванович слыхал, как на террасе они перебросились еще несколькими фразами, сказанными шепотом, а потом Клава крикнула:
— Яни, а Яни! Поставь нам самоварчик!
Вернувшись в комнату, Клава предложила Модесту Ивановичу:
— Пойдем, котик, прогуляемся к заливу, пока Яни самовар приготовит.
Модест Иванович хмуро согласился. Перешептывание Клавы с Христо не понравилось ему и пробудило внезапную ревность.
