Юрий Герман - Наши знакомые
— Иди, садись туда, — сказал он ей и кивнул головой в сторону стола президиума, — иди, сядь там.
Она села, задыхаясь, и закрыла лицо руками, чтобы решительно никто не видел, какая она красная, — так и слушала всю речь секретаря райкома. Он опять говорил о благодарностях и кончил тем, что предложил и фабрике и заводу найти денег на постройку второй очереди детского комбината.
— Вот это и будет настоящей благодарностью, — сказал он в заключение, — правильно, товарищи?
— Правильно! — загудели в зале.
Загремел «Интернационал», Антонина ушла за кулисы. Там ее нашла Женя.
— Я не понимаю, — говорила Антонина ночью, сидя с ногами у Жени на кровати (Сидорова не было), — я просто не понимаю. Ведь ничего еще не сделано, почему это все?
— Что «все»?
— Ну, все.
— Общо и туманно, матушка, — сказала Женя.
— Но ведь сегодня мне аплодировали?
— Да.
— За что?
— За дело.
— Ну за какое, скажи на милость?
— За хорошее. За твой комбинат.
— Почему за мой? Если на то пошло, то Сидорова, и твоего, и вообще всякого там куда больше, чем моего.
— Да.
— Ну?
— Милочка моя, поживешь — поймешь, — сказала Женя. — Ведь с этой твоей точки зрения ты и вообще ни при чем. Если бы не я и если бы не Сидоров, ты бы до сих пор, может быть, паслась со своим Пал Палычем…
— Это положим!
— Сейчас тебе кажется, что положим, — люди лихо скоро забывают. Дело не в этом. Ведь пойми, Тоська, не столько сегодня тебе аплодировали, сколько нашему времени. Поняла?
— Нет.
— Ну, на тебе проще. Аплодировали той силе, которая даже из таких, как ты, из арьергарда, извлекает скрытую их суть, отличный их смысл и обращает этот смысл на пользу трудящимся. Понимаешь? Ну и, естественно, на твою пользу. Ведь вот ты дома кашу варила, и плакала, и злилась, а мало таких еще, ты думаешь? Дай срок, твои крестницы, двести штук, себя покажут. Понимаешь? Вот тебе секретарь аплодировал — думаешь, он тебя не знает? Отлично знает. Вот для тебя новостью оказалось, что он на твоем комбинате был три или четыре раза, а он был. И хлопал тебе не только за то, что ты сделала, а за то, что ты еще можешь. За то, что у тебя впереди черт знает еще сколько всего. И когда он хлопал, я, знаешь, о чем думала?
— О чем?
— О том, Тося, — Женя серьезно взглянула на Антонину, — о том, милая, что эти аплодисменты относятся немного и ко мне.
— Да, — тоже серьезно сказала Антонина, — правда.
— И к Сидорову.
— Да.
— И к Заксу.
— Да.
— Может, немного и к Семе Щупаку.
— Да.
— И к Альтусу. — Женя улыбнулась. — Помнишь, когда тебе очень хотелось оказаться несчастной, а он тебя взял да и не посадил. И вообще наговорил разных неприятностей… было такое дело?
— Было.
— Значит, он имеет некоторые права на сегодняшние аплодисменты?
— Ну, имеет.
— Не ну, а просто — имеет или не имеет?
— Имеет.
— Вот теперь и посуди сама, — сказала Женя опять серьезно, — нас вон сколько — пять человек. Уж не так и много тебе аплодировали, если разделить на всех.
Она помолчала.
— А главное, что ты должна понять, — сказала она, — это то, что и не в нас дело. А в другом. В чем, не скажу, сама додумайся. Теперь иди, мне почитать хочется. И не очень огорчайся — все-таки на твою долю осталось. Могло ведь случиться совсем наоборот, — например, сначала выговор, потом еще выговор, а потом увольнение.
— Нет, — твердо сказала Антонина, — этого не могло быть.
— Мало ли чего в жизни не случается, — сказала Женя, — подожди, и тебя еще за что-нибудь взгреют — заохаешь.
— Нет, не заохаю.
— Ишь ты!
— Да, не заохаю.
Антонина встала. Женя улыбалась, глядя на нее.
— Только ты не сердись на меня, — сказала она, — не сердись, Тосик, я ведь любя. Просто иногда подумывай о том, что тебе повезло. Могло быть иначе — длиннее, труднее, скучнее, да и просто могло ничего не быть. Понимаешь? Мало ли таких, как ты, еще и по сей день тоскуют и мечутся, ворчат и ругаются в кухнях. Квалификация — «домашняя хозяйка»!
— Да, теперь я это понимаю, — сказала Антонина. — Совсем понимаю…
— Ну вот и хорошо. Кстати, ты давно мне говорила о своем долге, помнишь? О том, что наступит такой день, когда ты мне все сразу отдашь? И мне, и Сидорову, и всем нам.
— Да, да, помню… Но я уже…
— Нет, миленькая моя киса, вовсе еще не «уже». И не сегодняшний день, и не завтрашний. Ты еще только начинаешься, а отдашь, когда я тебе велю.
— Хорошо.
— Обиделась…
— Нет.
— Не обижайся, Тоська, ты давно уже все отдала и даже не заметила, как и когда. Я шучу. Ну, иди, иди, мне читать нужно…
10. С Новым счастьем!
— Шли бы вы! — сказала ей дежурная по комбинату, толстенькая Дуся. — Право, ей-богу, шли бы, Новый год на носу.
Но она еще разбиралась с делами, морща переносицу, как Женя, щелкала на счетах. Не сходилась детская питательная мука, эти семнадцать килограммов совсем ее замучили. Звук костяшек напомнил ей почему-то Пал Палыча, и она подумала о том, что он нынче делает, как и где будет встречать Новый год, и на мгновение ей стало жалко его. Тут вдруг отыскались шестнадцать килограммов — накладная приклеилась к другому счету. Не хватало только одного килограмма.
— Антонина Никодимовна! — сказала Дуся. — Ну просто даже удивительно. Двадцать минут двенадцатого.
Не торопясь, Антонина вышла.
Идти было приятно: весь день немножко таяло, а сейчас хватил легкий морозец — низкий снег покрылся настом, и было хорошо проламывать каблуками этот наст, чувствовать холодок забирающегося в туфли снега и слушать нежный, едва уловимый звонкий хруст.
Она медленно поднялась по лестнице, лениво позвонила и, спрятав по своей манере подбородок в воротник накинутого на плечи пальто, стала постукивать подошвами, чтобы согрелись ноги.
Никто не отворял, хотя за дверьми и слышалась возня, приглушенный смех и даже ясно раздался голос Жени: «Это несносно, вы ставите его в глупое положение!»
«Кого это „его“»? — с досадой подумала Антонина и позвонила длинно, сердито еще раз. Опять в передней завозились, и опять никто не открыл. Тогда она постучала кулаками, крикнула: «Слышу, слышу, открывайте, довольно!» Тотчас же к двери кто-то подошел изнутри. Она нетерпеливо дернула ручку, в передней сказали спокойно: «Да, сейчас!» — и дверь отворилась.
В первую секунду она не узнала Альтуса, так он загорел и так парадно выглядел в новой, щегольской гимнастерке, тщательно выбритый, гладко причесанный, но вдруг поняла — Альтус! — и почувствовала, что страшно, катастрофически краснеет, и не оттого, что увидела Альтуса, а оттого, что поняла скрытый смысл всего давешнего шума и смеха в передней.
— Здравствуйте! — сказал Альтус, серьезно и пристально глядя на нее и протягивая ей руку.
— Здравствуйте! — ответила она и почувствовала, какая у него сухая, горячая, крепкая ладонь.
Сбросив пальто и тщетно стараясь побороть внезапно сковавшую ее робость (ей очень хотелось убежать к себе), Антонина вошла в столовую. Знакомый моряк Родион Мефодьевич был тоже здесь, и с ним еще был высокий светловолосый, с яркими искрами в зрачках военный летчик, который назвал себя Устименко и тоже сильно пожал Антонине руку. Тут, в столовой, все было нарядно — и раздвинутый стол, и Женя, и Закс в новом костюме, и даже Сидоров, успевший побриться и, конечно, порезавшийся, с кусочками наклеенной на подбородок бумаги.
— Ох, как шикарно! — сказала Антонина для того, чтобы что-нибудь сказать, и услышала, как за ее спиной в комнату вошел Альтус.
— Он таких вин привез, просто ужас, — сказала Женя запыхавшимся голосом и крикнула: — Сема!
Сема явился в фартуке, взятом у Поли, — он жарил на кухне котлеты. Он кивнул Антонине и, выслушав Женю, опять ушел. Женя уставилась на Антонину.
— Ты что же, матушка, — с ужасом в голосе сказала она, — совсем спятила? Так замарашкой и за стол сядешь? Сейчас же переодеваться! Двадцать минут в твоем распоряжении.
Антонина покорно повернулась и, опустив глаза, чтобы не покраснеть еще раз (Альтус стоял за ее спиною), пошла к себе. В своей комнате она открыла шкаф и стала думать, что бы надеть, но надевать было совсем нечего, ни одного стоящего платья у нее не было. Ей сделалось грустно — переодеться уже хотелось, из столовой слышались веселые, возбужденные голоса, там все были нарядны, даже Сидоров надел воротничок и повязал галстук, а ей оказалось совсем нечего надеть. Тогда она приоткрыла дверь и позвала Женю. Женя застала ее совершенно убитой — она стояла у шкафа в белье, тоненькая, бледная, с блестящими глазами, и молчала.
— Ну, что такое? — спросила Женя и подошла ближе. — Что ты, Тосенька?
— Мне нечего надеть, — сказала Антонина шепотом.
