Иван Шамякин - Атланты и кариатиды (Сборник)
У Ольги екнуло сердце. Вот оно как может случиться! Не смерть, а люди, человек, который казался таким добрым, разлучит их. И это, наверное, будет навсегда. Да какое он имеет право?! Никому она не отдаст того, кого спасла от смерти, кого полюбила! Он принадлежит ей, только ей! — кричало сердце. Но тут же снова сжалось от знакомого страха, того страха, в котором жила последние дни, от которого чуть не потеряла сознание, услышав о повешенных.
Насторожилась, примолкла. Ждала, что он, Виктор... Евсей или как его... начнет советоваться с ней, думать вместе, возвращаться Саше домой или нет. Что ответить ему?
Три дня назад она, наверное, по-бабьи бросилась бы в бой: «Мое! Не отдам!» Но теперь понимала нелепость этого. Как она может отдать или не отдать Сашу, когда он уже там, у них, у этих загадочных для нее людей? Вернуть его теперь можно только любовью.
Ольга ждала, как приговора, слов человека, имевшего власть над Сашиной жизнью. А он молчал, как показалось Ольге, бесконечно долго, хотя в действительности это длилось едва ли минуту. Ольга не поняла, почему он раздумывает в нерешительности. Причиной его колебаний была Светка. Ради безопасности ребенка Гопонюку не стоило возвращаться в этот дом. Но стоит ли в таком случае вовлекать в борьбу его мать? Не по этой ли причине не поручился за нее Олесь? Не мог он не верить женщине, которая так любит его. Нет, лишиться такой связной непростительно. Ольга идеальная связная, и это не так уж опасно, она умная и хитрая, водит дружбу с полицаями. Есть риск? Есть, безусловно. Но разве мало женщин, которые, имея детей, идут на фронт, в партизаны? Нельзя ему, руководителю, думать об одном ребенке и забывать хотя бы на миг о тысячах других детей, о целях страшной, но священной войны.
Андрей оторвался от спинки стула, отодвинул тарелку, облокотился на стол, наклонился к Ольге, точно близорукий, чтобы вглядеться в ее глаза.
— Не думай, что я пришел драники есть. Большая это роскошь для меня сегодня. За драники спасибо. Пообедал по-царски. Но пришел я по делу. Не пугайся. Настороженные какие-то у тебя глаза. Кроме войны, ничего более страшного не случилось. Мы знаем, вы смелая женщина, отчаянно смелая. Помогите нам, Ольга Михайловна!
Ольге польстило, что он так думает о ней и что заговорил так серьезно, даже на «вы», но она сразу догадалась, о чем пойдет разговор, и страх с новой силой ударил в сердце. Пусть бы этот разговор состоялся до того, как она увидела окостенелых покойников на виселице! А то выбрал время...
— Связь между нашими людьми. Только связь. Внутри города. Изредка за городом. Вы же везде ходите, вас знают. Вам просто. Кому-то что-то передать, кого-то предупредить и этим, может быть, спасти...
Ольга слышала слова, как через вату. Звенело в ушах. Она медленно подняла руки и зажала ладонями уши.
«Неужели не хочет даже слушать?» — разочарованно подумал Андрей, замолчав на полуслове.
Но Ольга не запротестовала решительно, она как бы начала просить пощады:
— Боже мой! Что вы со мной делаете? Сначала он, а потом вы... Куда вы меня тянете? На виселицу? У меня ребенок... Ребенок у меня! С кем же он останется? Я сегодня ходила туда... К скверу. Я их видела... Сходите посмотрите... Может, хотя бы это остудит ваши горячие головы.
— Я был там, когда их вешали. Это мои товарищи, — сурово и печально сказал Андрей.
Ольга осеклась. Опустила руки. Смотрела на него широко раскрытыми глазами. Спросила шепотом, как говорят, когда покойник в доме:
— Вы их знали?
— Один из них сын моей сестры. — Глаза его наполнились слезами.
Слезы веселого, сильного человека, недавно шутившего с ней, так поразили ее, что Ольга едва сдержалась, чтобы не зарыдать. Не смогла вымолвить ни слова, а если бы и могла, не знала, что сказать в таком случае. Когда-то, когда умерла мать, ей высказывали соболезнования, но от слов становилось тяжелее, с того времени она считала, что лучше в таких случаях молчать. Но что-то она должна ответить этому человеку?
Помолчав, не зная, как решить, что сказать, спросила осторожно, несмело, неуверенно:
— А вернете Сашу?
Андрей вытер пальцами глаза и сказал, почти сердито :
— Нет, не верну я тебе Сашу.
Потом добавил помягче:
— Но пойми: так нужно. Для дела. Для твоей же безопасности.
Ольга возмутилась:
— Так пошли вы к черту, такие добродеи!
Андрей быстро поднялся, взял со стула пальто, протянул ей руку, задержал ее холодные пальцы в горячей ладони, грустно улыбнулся.
— Не нужно ругаться. Не идет это такой женщине. Спасибо. И простите. Но... подумайте... Ольга Михайловна!
По тихому, свойскому стуку в раму Ольга узнала его и... задохнулась от радости, даже сердце, кажется, остановилось. Но особенно поразило, что и Света узнала, кто стучит, и закричала радостно, показывая, что нужно быстрее открыть. Ольга бросилась к двери с ребенком на руках, потом, вспомнив, что малышка не одета, вернулась и посадила ее на диван.
Выскочила в сени в легкой кофточке и минуту постояла перед дверьми, послушала, как там, на крыльце, под его ногами скрипит застылый на морозе пол, скрипит не потому, что он топает от холода, — нет, он стоит неподвижно, держится за ручку, но полу передается его нетерпение, его волнение.
Ольга сбросила со скоб два тяжелых крючка. Хотела рывком открыть дверь и броситься ему на шею. Но в последний момент женская гордость сдержала ее. Бросилась в дом, потому что услышала, как Светка босиком притопала к двери. Может, именно потому, что она, не встретив его, бросилась в дом, он вошел не сразу. Это мгновение Ольга стояла, прижимая к себе ребенка, помертвев от мысли, что, обиженный, он может повернуться и уйти обратно в темноту, в опасность, уйти навсегда.
Но Олесь вошел, бесшумно закрыв в сенях двери. Он виновато улыбнулся и натянуто поздоровался:
— А вот и я. Добрый вечер.
Ольга не ответила, и он подошел к малышке:
— Добрый вечер, Светик!
Та весело закричала:
— Тыта, тыта! — и протянула ручки.
Олесь приблизился и поцеловал ее кулачки. Один и другой.
У Ольги брызнули слезы, сдерживая себя, не ребенка, она сказала дрожащим голосом:
— Не иди к нему, он чужой.
Олесь на минуту растерялся, а потом наклонился так близко, что в полутьме — лампа висела далеко над столом — Ольга увидела, что у него отросла борода, а глаза горят, как у больного.
— Не надо так, Оля. Не надо, — шепотом попросил он. — Я не чужой. Если бы ты знала, что я сделал за эти дни, то не сказала бы так. Я не чужой... Я... я люблю тебя, Оля. И Светку...
Тогда, с малышкой на правой руке, Ольга обняла его левой. Светка засмеялась и обняла его за шею обеими ручками. Эта детская радость растрогала так, что Ольга не удержалась и зарыдала, уткнувшись лицом в его плечо, в холодное пальто, от которого пахло угольным шлаком, чем-то горелым, будто Олесь тушил пожар.
— Я измучилась, Саша... Я измучилась...
— Ну, успокойся, пожалуйста. Видишь, я живой, здоровый. Более того... Я ожил. О, если бы ты знала, как я ожил! Я почувствовал себя человеком, бойцом!
— Никогда не думала, что это так тяжело — ждать тебя.
— Я знал, что ты ждешь. И мне было легче. Спасибо тебе.
Девочке, наверное, показалось, что он обидел маму, и она с детской непосредственностью и быстротой сменила радость на гнев и ударила его ладошкой по щеке.
— Ты что это, задира? Что тебе не понравилось? — засмеялся Олесь.
А Ольга оторвалась от него и начала осыпать детскую головку поцелуями.
— Глупенькая ты моя! О, какая ты глупенькая еще! Ничего ты не понимаешь! Боже мой! А что я сама понимаю? Чего я реву? Как телка. Кто когда видел, чтобы Леновичиха так плакала? Чего ты стоишь, как в гостях? Раздевайся.
Она отнесла Светку на диван, усадила там, прикрикнула будто сурово:
— Не слазь на пол, Авсючиха! Непоседа! Бить буду!
— Ва-ва-ва! — передразнила ее Света.
Это рассмешило Олеся и тоже растрогало до слез, сильнее, чем ласки ребенка. Никогда он не стыдился слез радости, умиления, гордости, а теперь сконфузился: не хватало и ему еще разрыдаться вслед за Ольгой.
Олесь захотел помыть руки, лицо, и Ольга поставила греться на примусе воду, ей казалось, что он должен смыть не просто грязь — доказательства своей опасной деятельности, которая и страшила ее, и восхищала. Страха она пережила достаточно, а восхищение такое было чувством новым, необычным, горько-сладким, оно освобождало ее из паутины страха и возвышало, приобщало к чему-то высокому, таинственному, как мир сказок, которым верила в детстве, как первое причастие в церкви, куда ее, маленькую, водила мать. Вновь увидев Олеся, она поверила в существование бога, казалось, больше, чем верила раньше.
Ольга достала из своих запасов кусок мыла, довоенного, туалетного. Олесь сбросил рубашку, чтобы помыться, и у нее по-матерински сжалось сердце: какой худой! Но в то же время восхищение им росло, и от этого становилось все более радостно и по-новому тревожно.
