Борис Бурлак - Реки не умирают. Возраст земли
— А Павла ваша молодец, — словно бы нечаянно, не к разговору, сказал Леонтий Иванович. — Помните, как мы в шутку называли ее д и т я т о р г с и н а?
И они опять вернулись к началу тех незабываемых тридцатых годов, когда работали в одной геологической партии: Каменицкий — начальником, Метелев — коллектором. Из первых ярских геологов, кажется, только они двое и остались в живых: кого-то настигла злая беда в канун войны, кто-то погиб на фронте. Правда, остался еще Голосов, но о нем, как по уговору, никто не вспомнил — ни Прокофий Нилыч, ни Леонтий Иванович. Профессор Голосов будто вообще никогда не существовал для них, пусть он и находился сейчас в одном городе с ними. Просто не хотелось лишний раз портить настроение друг другу. Особенно чувствовал себя виноватым Метелев.
А дождь за окном все шел, все оплакивал чудное бабье лето, которое долго стояло на Урале, не мешая ни строить, ни убирать хлеб...
Утром Метелев налегке и с легким сердцем уезжал в Москву.
Его провожали горкомовцы, Плесум, Дробот, все Каменицкие. Он поднялся в вагон, когда поезд уже тронулся. И тут у входа увидел Голосова, но отступать было поздно.
— Добрый день, Проша, — сказал Семен Захарович, сторонясь в узком коридоре.
— Ну и добрый — хлещет такой дождь.
— Зато можно выспаться под осенний мелкий дождичек. Благо никто не помешает, мы с тобой, кажется, одни в купе.
«Это вовсе плохо», — огорчился Метелев.
Он поставил чемодан, сбросил плащ, подошел к окну. Молодогорск уплывал на восток, нещадно дымя всеми трубами, словно океанский лайнер, едва снявшийся с якоря. Делать нечего, надо действительно ложиться спать. Метелев переоделся и прилег на свою полку, не думая, впрочем, что уснет. Да и уснул богатырским сном.
А Голосов то и дело вставал, выходил в коридор, курил сигарету за сигаретой, купив сразу две пачки в вагоне-ресторане. До встречи с Метелевым он еще надеялся на чудо: может быть, ни Леонтий Иванович, ни его отпрыск не решатся придать огласке автора давно забытой всеми небольшой статейки в областной газете, может, они ограничатся недавним разговором на берегу Урала. Но, видно, и Метелев все знает, если даже не поинтересовался его самочувствием и немедленно завалился спать. «Черт с ними, ортодоксами! Жизнь-то без малого прожита», — успокаивал он себя. Но чем больше успокаивал, тем яснее понимал, как неприютно человеку в полном одиночестве именно в конце жизни.
Прокофий Нилыч проснулся только поздним вечером, когда скорый поезд, разогнавшись, лихо подкатывал уже к самой Волге. Рядом лежал и попыхивал сигаретой Голосов.
— Накурили-то, — поморщился Прокофий Нилыч и вышел.
Ему хотелось что-нибудь поесть, но ресторан, конечно, был закрыт, а ужинать в купе, с Голосовым, который, пользуясь случаем, обязательно начнет оправдываться, он не стал. Как-нибудь до утра — там и до Москвы рукой подать. Он стоял, в коридоре, пока не озяб. Снова лег, отвернулся к стенке, дав понять соседу, что не желает разговаривать по ночам.
— Ты же теперь все равно не уснешь, Нилыч, — сказал Голосов, присаживаясь к столику.
Метелев промолчал.
— Больше сорока лет мы знаем друг друга. И я прошу тебя выслушать...
Метелев упорно отмалчивался.
Но Голосов говорил и говорил: то вкрадчиво, то распаляясь. Он начал издалека, со своего знакомства с Каменицким. Зачем понадобилась ему предыстория? Может, для того, чтобы лишний раз отметить свои заслуги перед геологом, открытия которого он, видите ли, широко популяризировал в печати. По его словам выходило, что, не будь с Каменицким такого доброжелателя, как он, Голосов, еще неизвестно, получило ли бы признание самое первое Ярское месторождение хромитов. Но Леонтия Ивановича надо было не только поддерживать, а и предостерегать. Это же он, Голосов, вовремя забил тревогу, когда тот слишком увлекся разведкой угля в степях за Ярском. И, конечно, оказался прав. Сам Леонтий Иванович вскоре убедился в том, что овчинка не стоит выделки, что уголь залегает отдельными линзами. Вот почему его, Голосова, и насторожил неудачный поиск меди в районе Березовки. Никакие уговоры не действовали: Леонтий Иванович продолжал рыть шурфы и бурить скважины на свой страх и риск. Такое могло кончиться скандалом. Тогда-то и решил,он выступить в газете, чтобы человек одумался. Вот ведь как было дело. А теперь что ж, теперь легко рассуждать о вреде и пользе. Но, батенька мой, вред и польза — родные брат с сестрой: не напиши он в то время о деньгах, бросаемых на ветер, и Леонтий Иванович зашел бы столь далеко, что ему уже вряд ли кто помог бы выбраться из тупика...
— Довольно вашей холодной, люминесцентной искренности, — гневно сказал Прокофий Нилыч.
И Голосов умолк, поняв, что его исповедь в самом деле ни к чему.
Утро было тягостным. Скорый поезд, как назло, останавливался чуть ли не на каждой станции. Еще никогда Прокофий Нилыч не испытывал такого жгучего нетерпения: да скоро ли Москва?
Голосов вернулся из ресторана, сложил вещички, постоял перед зеркалом, машинально поправляя галстук, и снова гордо удалился в коридор, не желая больше ни говорить, ни видеть Метелева.
Когда поезд осторожно, будто провинившийся, наконец-то встал в Москве, они первыми вышли из вагона и тут же потеряли друг друга среди толпы встречающих.
Они расстались на том самом Казанском вокзале, который был для них смолоду отчим домом, но расстались теперь как случайные попутчики, которых не сблизила и дальняя дорога.
26
Какая благодатная крымская осень стояла на Южном Урале! Если время от времени и шли дожди, то они были скоротечными. В предгорье заново оживали на солнцепеке кулиги вишенника, бобовника, чилиги, явно обманутые теплынью: их голые стебли в мелких насечках второй завязи. И травы в долах не хотели мириться со своим коротким веком: осенний подгон вымахивал вровень с пожухлой некосью. Ну, а горные дубки и вовсе не думали желтеть, будто на зависть молодящимся березовым колкам, густо окрашенным персидской хной.
Да как не любить эту пору года! Хмель весны кружит голову, расслабляет, не дает собраться с мыслями. Иное дело — это «очей очарованье». Все вокруг невооруженным глазом просматривается до горизонта, не надо никаких биноклей. Дышится свободно: ни грозовых перепадов, ни густого зноя в невесомом воздухе. А главное — думается свободно и глубже. Не потому ли, наверное, у каждого бывает своя б о л д и н с к а я осень.
Он целую неделю объезжал дальние партии Восточной экспедиции, которые заканчивали полевой сезон. У геологов, как и у земледельцев, год выдался урожайным: были открыты новые рудные залежи. Отличилась березовская партия, доказавшая, что есть еще порох в пороховницах, что запасы медного колчедана могут быть удвоены. Отец прав: где побывало двенадцать геологов, там можно открыть и тринадцатое месторождение.
В Березовке Георгий увиделся с инженером Сольцевой. Он предложил ей работу в геологическом управлении, но она отказалась наотрез. Даже обиделась. То ли в ней жила старая неприязнь к управленческим работникам, которых она обвиняла во всех грехах, то ли сердилась лично на него, что до сих пор не удосужился поговорить с ней по душам. Все было некогда. А геологи, чего греха таить, народ легко ранимый: тут надо считаться и с игрой самолюбий, как в театральной труппе. Ну, что ж, в пределах разумного следует щадить профессиональную ревность. Настасья Дмитриевна Сольцева прожила в степной глуши главную часть жизни — не потому ли она болезненно относится к горожанам...
Возвращаясь домой, Георгий заехал по пути на могилу жены. У Зои он не был с прошлого года. Это вовсе негоже. Если с живыми можно объясниться, то перед мертвыми ты уже ничем не оправдаешься.
Тогда, в мае, здесь буйно цвела черемуха, и белая урема смягчала боль. Теперь все обнажилось. Он сел на скамейку рядом с могильным холмиком, распахнул воротник рубашки. Вот где она, осень-то, чувствуется сразу: на кладбище...
Всю дорогу он мысленно находился в прошлом. Только на виду у города вспомнил Павлу: вернулась ли она с газопромыслов? Молодая, энергичная, дня не посидит дома. Как-то у них все сложится? Главное — превозмочь прошлое. Одним это удается легче, другие всегда испытывают душевную неловкость. Вот он сегодня поволновался на могиле Зои — и память отбросила его далеко назад. Ты ведь раньше не был таким сентиментальным, дорогой товарищ. Лекарство одно — жить для людей, для Павлы, которая наконец-то счастлива теперь. А ты уверен? Но, во всяком случае, только женщине дано из двух неудачных судеб построить что-то новое...
Павла тоже всю неделю провела в поездке по строительным площадкам в районе газового вала. Она там и ночевала вместе с девушками в полевом вагончике, хотя до областного центра рукой подать. Ей важно было не просто поговорить с людьми, но и самой почувствовать их быт. Иначе толково не напишешь.
