Александр Фадеев - Последний из удэге
Она не только не могла сделать первый шаг примирения, но, если бы Петр захотел восстановить их отношения, он должен был бы проявить столько усилий любви для достижения этого, усилий, сопряженных с такими проявлениями раскаяния, поклонения и унижения, что это вряд ли было возможно для такой натуры, как Петр. И Лена знала это, но поступиться собственной гордостью, то есть унизить себя, ей было еще труднее, чем Петру.
Этой ночью она проснулась оттого, что кто-то тихо постучал в окно. Она была бесстрашна, как все люди, не имеющие реального представления об опасности. Не зажигая света, в одной рубашке, она подбежала к окну, по которому с той стороны ползли дождевые капли, и прильнула к нему. Под окном возле крыльца стоял Казанок в своей американской шапочке пирожком и в накинутой на плечи длинной шинели. Подняв голову, он смотрел на нее. Было что-то смешное и подкупающее в его мокром детском лице и в его дерзости. Лена распахнула окно. Послышалось тихое шуршание моросящего дождя.
— Ты что? — спросила она шепотом.
— Я без тебя пропаль, — печально сказал он, прямо глядя на нее. — Я все хозю, хозю возле твоих окон… Где ты? Где ты?
Лена вдруг смутилась, вспомнив, что у нее голые плечи.
— Обожди, я что-нибудь накину.
Она надела платье, туфли на босу ногу и накинула материнский пуховой платок — тот, в котором мать умерла.
— Ты меня сгубиля, ты знаешь это? — с детским страстным выражением говорил Казанок. — За что ты меня?
— В чем я виновата перед тобой? — удивленно спрашивала она.
— Ты прячешься от меня! Зачем? Зачем?..
— Я не прячусь от тебя, откуда ты это выдумал? Ты все, все выдумал, Казанок!
— Злая, злая… — сказал он, и слезы выступили ему на глаза.
— Что ты? Казанок? — нежно прошептала она, пронзенная жалостью. — Что я должна сделать, чтобы тебе было хорошо?
— Пойдем со мной!
— Куда?
— Куда глаза глядят…
— Но ведь дождь!
— А вот шинель! — сказал он, коснувшись щекой воротника шинели.
Лена, вцепившись в протянутые к ней руки Казанка, спрыгнула к нему. Он быстро накрыл ее полой шинели.
Мелкая морось, как во время сильного тумана, все шуршала и шуршала по невидным во тьме яблоням и по траве и оседала на волосах Лены, и на шинели, и на углах скамейки, как иней.
Обняв Лену за плечико под шинелью, Казанок сидел, притихший, как ребенок, а Лена, ссутулившись, не глядя на него, все спрашивала его шепотом:
— Ты любишь меня?
— А ты не знаесь?
— Чего ж ты хочешь?
Он молчал.
— Ты хочешь на мне жениться?
— Злая ты, — вдруг сказал он. — Я как тебя увидаль, я сразу узналь — ты злая…
— Значит, ты не хочешь на мне жениться?
— А ты б пошла за меня?
— Я бы за тебя не пошла.
— Ну вот и злая! За то и люблю тебя… — Он помолчал. — Женятся те, у кого другой жизни нет…
— Какой другой жизни?
— Вольной…
— Разве есть такая жизнь? — спрашивала она.
— Для таких, как ты, как я, — есть: кто никого не боится…
— Я всех боюсь, Казанок.
— А того, что мы сидим с тобой, — боисся?
— Этого не боюсь, — помолчав, сказала Лена.
— А если кто увидит?
— Мне это все равно…
— Я зналь, что ты такая! — воскликнул он с торжеством.
— А ты никого не боишься? — с любопытством спросила она.
— Никого…
— Ни начальства, ни отца, ни друга, ни недруга? Никого?
— Отца немного боюсь, — подумав, сказал Семка.
— Почему?
— Когда б он мне худо сделаль, не мог бы воздать, пожалел бы. Выходит, мы не ровня. За то и боюсь.
— А меня боишься?
— Тебя боюсь, — серьезно сказал он.
— Оттого, что любишь?
— Когда визю тебя, своей воли нет. Что ни прикажешь, все сделаю, а разгневаесся, хоть каблучками тончи, ножки буду целовать, — сказал он, и через все его худенькое тельце прошла мгновенная дрожь, отозвавшаяся в Лене.
Некоторое время они сидели молча, только дождь шуршал по листьям.
— А ты опасный человек, Казанок! — вдруг сказала Лена.
— Я очень опасный, — сказал он.
— Я думаю, ты еще убьешь меня…
— Тебя? — Он подумал. — Тебя не убью, ты меня не продась.
— Что это значит — не продашь?
— Не обманешь для пользы своей или кого другого.
— Я перед тобой ничем не обязана… Но ты прав, я тебя не продам, — сказала она через некоторое время и еще ниже ссутулилась.
Дождь все шуршал по листьям. Казанок молчал.
— Я лучше пойду, Казанок, — чуть слышно сказала Лена.
Он не сделал ни одного движения удержать или отпустить ее, будто знал, что она не уйдет, и она не ушла.
— У меня вся голова мокрая, — сказала она.
Семка молча приподнял шинель и накрыл с головой себя и Лену, оставив только отверстие для дыхания. Они сидели, тесно прижавшись, глядя перед собой в одну темную щель, и дыхание их смешивалось, — сидели с ощущением заброшенности и какого-то животного уюта.
— Была б воля моя, увель бы тебя на край света, — тихо прошептал Казанок. — Пошла бы?
— Пошла бы, если бы сейчас вот взять и пойти. А завтра уж не пойду, — сказала она.
— Не любишь меня.
— Не люблю.
Он помолчал, потом чуть коснулся губами ее щеки. Она не отстранилась, только сказала:
— Не надо…
Он затих. Очертания деревьев проступали в серой мгле рассвета.
— Все-таки, правда, стоило б зарезять тебя, — мрачно сказал он.
Лена тихо засмеялась.
— За что же?
— Раз не любись, уйдешь к другому. Тогда зарезю, — убежденно сказал он.
— Режь сейчас, я люблю другого! — тихо засмеялась Лена.
— Ах, злая, злая! — простонал он и, вдруг обвив ее гибкими своими руками, поцеловал ее, — хотел в губы, но она с возгласом "не смей" отпрянула от него, и он попал куда-то в пуховой платок.
Лена вынырнула из-под шинели и среди моросящего дождя увидела тяжелую, в мокром брезентовом плаще фигуру Петра, его серые усталые глаза и сильную складку губ. И в это мгновение послышался этот гул.
Петр медленно, точно ему очень не хотелось этого, перевел взгляд на Казанка, стоявшего перед скамейкой с оставшейся на ней шинелью и дерзко смотревшего на Петра. Когда Петр снова встретился глазами с Леной, она смотрела на него с каким-то низменным женским выражением.
Послышался второй удар, эхом отдавшийся в горах.
Петр вдруг низко поклонился Лене и пошел к дому, оставляя сапогами темный след по мокрой, в каплях, траве.
XXV
Уже совсем рассвело, дождь перестал, но было пасмурно, когда Сережа возвращался в отряд. Мужики, бабы, дети, выглядывавшие из окон и из-за изгородей, все, казалось, знали, откуда он идет, и все считали его до конца грязным человеком. Лучше было не вспоминать, как его при бабке и детях рвало на глиняный пол и Фрося, с лицом, полным искренней жалости, заставляла пить огуречный рассол.
Но как ни ужасно было все это, Сережа любил Фросю. Правда, кто-то внутри него все время разрушал представления о том, как он женится на ней, но он думал об этом, и мысль эта была приятна ему, когда он представлял себе их жизнь вне жизни окружающих людей. Он знал, что то, самое главное, что произошло между ними, было прекрасным, как ему ни было стыдно теперь, и что он будет вспоминать об этом с хорошим чувством и всегда будет этого желать.
Однако он готов был уйти под землю, когда, подойдя к избе Нестера Борисова, увидел сидящего на скамье, точно он не уходил всю ночь, — Кирпичева, дымящего цигаркой.
— Вот и ты, Шергей, слава богу, — зевая, сказал Кирпичев, — садись, будем сейчас новолитовцев встречать, — только что конник приезжал. Куришь? — И он протянул Сереже кисет.
Сережа все ожидал, что Кирпичев начнет подтрунивать над ним, но Кирпичев, исходя из опыта собственной юности, не подозревал, что для Сережи могло быть хоть что-нибудь новое и необыкновенное в том, чтобы переночевать у вдовы. И Кирпичев не догадался подразнить его.
— Неужто ты так и не спал всю ночь, Никон Васильевич? — почтительно спросил Сережа.
— А взвод мой эти сутки в карауле, а я дежурный по гарнизону, — спокойно сказал Кирпичев. — А ежели ты спросишь меня, почему ж я, как я есть дежурный, нахожусь не на своем посту, а здесь, — сказал он, весело посмотрев на Сережу и улыбнувшись своей проваленной губой, — так я тебе все разъясню. Главную задачу дежурства своего я ставил в том, чтоб наши отцы-командиры, — он с доброжелательным выражением кивнул на избу, — не учинили какого ни на есть скандала, да и начальству на глаза не попались. Задачу эту я сполнил с честью. Теперь они у меня все спят… Я было и сам лег, да взрывы разбудили… — Он зевнул.
Нет, жизнь шла своим чередом, и люди считали Сережу человеком, и — взрослым человеком. И он с нежным и благодарным чувством вспомнил Фросю. "Нехорошо все-таки, что она крадет больничную посуду", — подумал он.
