Моисей Гольдштейн - Биробиджанцы на Амуре
Собрание возникло стихийно. Называли имена новых членов бригады:
— Бригадиром назначается Златкин!
— Правильно! — крикнули ребята.
— Он настоящий парень!
— Коммунар! Биробиджанец!
В бригаду вошли также Файвка и Мейер Рубин. Они пожимали друг другу руки;
— Теперь начинается новое соревнование! Не правда ли, Файвка?
Файвка не возражает: он всегда готов с кем-нибудь соревноваться.
На берегу все еще шумно. Фриду трудно утихомирить разгоряченных ребят.
Берка сидел в стороне и поплевывал на воду.
Надвигалась ночь, темная, тяжелая.
6Машины заговорили веселее. Обновленная бригада стала крепкой. После двух-трех дней работы большие участки острова оказались оголенными, а на площади многих гектаров лежали груды сена. Росли и стога. Ребята нажимали изо всех сил.
— Скошенное сено не оставлять! Если ударит дождь, оно пропадет! — говорит Ривкин. — Придется на день-два остановить машины и бросить все силы на уборку.
Но пока машины работают вовсю. Ривкин сияет. Машина идет хорошо.
— Совсем другое дело! — говорит он Файвке. Тот никак не может установить ножи так, чтобы трава срезалась под корень.
Файвка злится, гонит лошадей за Рубиным, который успел уйти далеко к горам.
— Эй! — кричит Файвка. — К горам не лезь! Там охрана…
Ему не угнаться за Рубиным.
— Ты уже когда-нибудь работал на машинах? — спрашивает Файвка.
— Работал, да не на таких. А когда знаешь одну, легче и к другой приспособиться. — Рубин смотрит Файвке прямо в глаза и улыбается, как победитель. — Тоже мне машина! Ты дай мне машину с моторчиком, с шестеренками, с шурупчиками… Машину с механизмом! Вот тогда посмотришь!
Рубин очень доволен, ему доставляет удовольствие сидеть на косилке и откладывать в стороны скошенную траву.
— Вот мастера, — говорит Файвка, который едет сзади, — на машинах они вон как щелкают! Эй! — кричит он Рубину. — Думаешь, наши ребята на машинах не умеют?
— Знаю, что умеют, а вот ты еще не умеешь, тебе учиться надо на машинах работать.
— Я не умею? Мастер задрипанный! — кричит Файвка, окончательно выведенный из себя. Он щелкает кнутом, гонится за Рубиным.
— Эй, Файвка! — кричит бригадир Златкин. — Отпусти ножи, не оставляй наполовину срезанную траву!
Файвка останавливает машину, слезает с сиденья и, нажимая на шатун, говорит, ни к кому не обращаясь;
— И на машинах научимся, ничего! И с моторчиком, и с шестеренками, и с механизмом, — повторяет он слова Рубина и щелкает бичом. — Вьо, лошадки, вьо!..
Вот уже несколько дней, как горы окутаны серым туманом, предвещающим дожди. Душно. Травы томятся, никнут к земле. Стогометальщики истекают потом. Предвещает дождь и то, что комары неистовствуют, а также нашествие мокриц — крошечных, едва заметных мушек, которые забираются под платье и обжигают укусами так, что за сердце хватает.
Новички, приехавшие помогать, нет-нет да и пожалуются;
— Кусают!
Они работают с искусанными лицами, с красными, заплывшими глазами.
Иные говорят;
— Значит, это правда, что говорили о комарах…
Ривкин утешает их:
— Это только на первых порах трудно… Привыкнете, кожа загрубеет, и вам будет наплевать…
Такие разговоры ведутся в минуты перекура. Теперь копны ставят все, кроме стогометальщиков. Косилки покрыли весь остров грудами сена. Сейчас это сено сгребают. Файвка ставит стога, а Рубин и Груня вяжут копны. Они работают на пару и улыбаются друг другу.
— С тобой хорошо работать, — говорит Груня.
— Ладно. Можем заключить договор.
— И у меня хочешь выиграть? — спрашивает она и улыбается.
Молчат. Работают еще быстрее, и оба довольны.
Сегодня шли с работы без песен. Настроение портили облака. Ведь еще сотни копен и десятки гектаров скощенного сена ждут уборки, а горы стоят насупившись, небо обложено тяжелыми тучами, темнеющими с каждым часом. На берегу сегодня скучно. Ужинают молча. Ривкин ходит возле лошадей, которые настороженно смотрят в сторону гор. Оттуда доносится грохот, будто тяжелые камни катятся по скалам.
— Ночью будет дождь, — печально заявляет Ривкин, и от его слов как будто еще темнее становится на берегу.
Ребята идут спать молча, в грустном настроении, словно ожидая чего-то недоброго.
Ночью начался проливной дождь. Ребята толкались у входа в палатки, потом ложились, накрывались с головой и тут же засыпали.
Утром на работу вставать не пришлось. Никого не будили. Не спали только бригадиры. Они ходили по берегу под дождем. Горы будто занесло куда-то далеко к горизонту. Небо над Амуром расстилалось набухшее и печальное. Река бурлила и пузырилась, вскипая пеной под ливнем.
Дождь лил с неистовой силой. Остров заливало водой. Бригадиры ходили молча, приглядываясь к погоде. Лошади безропотно мокли и смотрели вокруг грустными глазами.
— Мокнут лошади, — сказал Ривкин, — а говорили ведь о шалаше. Себя обеспечили, а о лошадях забыли!
Он посмотрел на Берку. Тот выспался, поднялся и начал вычерпывать воду из лодки. Он собирался поехать к жене в Орловку на время дождей.
Ривкин переговорил с Фридом, и вскоре послышался звон стали, прозвучавший особенно странно сейчас, во время проливного дождя.
Коммунары поднимали головы и, прищурив глаза, прислушивались, не кончился ли дождь. Но нет, льет. По какому же случаю звонят?
— Кто там стучит?
— Что за стук?
— Не мешайте спать!
— Кто это там шуточки шутит?
— Ведь дождь идет!
Но в ответ на вопросы и выкрики звон усилился, и, перекрывая его, раздался голос Ривкина:
— Вставать! Для себя палатки поставили, а о навесе для лошадей забыли… Лошади мокнут под дождем, машины ржавеют. Вставать! Немедленно поставить навес!
В палатках на минуту притихло. Ребята вспомнили, что и в самом деле был разговор о лошадях, о навесе… Но сейчас? В такой ливень! И вдобавок так хочется спать…
— Да ведь дождь идет! — кричит кто-то из палатки.
— Вот именно потому, что дождь! — отвечает другой.
— Но что же можно делать в дождь?
— Авось не растаешь!
— А лошади растают?
— Я в дождь не работаю! — кричит старик Брейтер. — Слыханное ли дело! Работать в дождь… Разве на постройке работают в дождь? Я не пойду! — Он накрылся с головой и повернулся на другой бок.
В палатках зашумели:
— Если пойти, так всем пойти!
— Что значит — он не пойдет?
— Не коммунар он, что ли? Не его это лошади?
Манн был вне себя. Он стоял с помочами на плечах.
— Как это ты не пойдешь? Ведь это же твое хозяйство, твое достояние!
Он сорвал с Брейтера одеяло и раскричался так, что начали сбегаться со всех палаток. Манн, словно используя случай, чтобы выместить накопившуюся злобу, ударил старика в зубы.
В палатке поднялся крик. Брейтер с диким мычанием бросился на Манна, и оба повалились на мокрое сено.
— Что за драка?
— Дай ему, старому!
— Вот так! Лупи его, американца!
С трудом разняли дерущихся. Теперь они стояли, как два нахохлившихся петуха;
— Ты, мерзавец, драться будешь?
— А ты пойдешь работать, спекулянт?
— Ты будешь бить советского гражданина? Ты кто такой? На готовенькое приехал!
— Ты, что ли, приготовил, старый черт, ты, что ли, работал?
— А много ли ты страдал, американец? За лошадей заступаешься, ты за людей заступайся! Свинья этакая!
Дождь колотил по палатке, будто камнями ее забрасывал. Коммунары надели плащи, а те, у кого их не было, вышли в одних трусах.
В палатке остался один Брейтер, не перестававший извергать проклятья. Фрид предупредил Манна, что за драку, которую он затеял, его будет судить товарищеский суд, а также и Брейтера за его отказ выйти на работу.
Дождь не переставал. Горы заволокло тучами. Амур бушевал, вскидывая на поверхность белоголовые водяные холмы. Рыбачьих лодок не видно. Берка оттолкнулся веслами от берега, поплыл по Амуру, но, почувствовав дрожь, повернул обратно, привязал лодку и пошел помогать строящим навес.
Ребята, шагая босиком, тащили ветви и целые деревья, рыли ямы, которые тут же наполнялись водой. Работа продвигалась плохо. Топоры выскользали из рук. Дождь хлестал по телам, от которых шел пар. Торопились, гнали: лошади стояли с печальными глазами, с них потоками текла вода.
Дождевые плащи у многих уже промокли насквозь — волочатся и прилипают к телу, мешая работать. Ребята сбрасывают их вместе с одеждой. Так легче, руки двигаются свободнее, удобнее лазить по врытым в землю шестам и сколачивать навес.
Навес растет, люди работают молча, напряженно. Груня тащит две жерди, держа их под мышками, и шагает вся мокрая, в штанах, облепивших ее ноги, и кофточке, облегающей ее тугую грудь и прямую, крепкую спину.
