Любовь Воронкова - Беспокойный человек
— Ну и страсти же творятся! — вздохнула в уголке Анка.
Дед Антон уселся на табуретке и снял шапку, приготовившись слушать.
И опять в полной тишине зазвучал голос Катерины, и опять ожили и заговорили люди со странными именами, люди, жившие в неизвестной, чужой стране и в давно прошедшие времена… Но заговорили таким понятным языком, такими искренними словами, что сердце не могло не отозваться на них.
…Береги платок заботливее, чем зеницу ока.
Достанься он другим иль пропади,
Ничто с такой бедою не сравнится.
Дездемона: Неужто это правда?
Отелло: Говорят.
Дездемона: Так лучше бы его я не видала!
Отелло: Ага! А что так?
Дездемона: Что ты говоришь, со мною так стремительно и дико?
Отелло: Платок потерян? Где он? Говори.
Дездемона: О боже!
Отелло: Говори!
Дездемона: Нет, не потерян. А если потеряла, что тогда?
Отелло: Как — что тогда?
Дездемона: Платка я не теряла.
Отелло: Так принеси его и покажи.
Дездемона: Могу, но после. Это отговорки, чтобы о Кассио не говорить. Прими обратно Кассио на службу.
Отелло: Ты принеси платок. Мне в этом всем, мерещится недоброе.
Дездемона: Послушай, ты никого достойней не найдешь.
Отелло: Платок!
Дездемона: Давай о Кассио сначала.
Отелло: Платок!
Дездемона: Он трудности делил с тобой, и на слепой любви к тебе построил, всю жизнь свою.
Отелло: Платок!..
— Э-ка дурак! — сказал вдруг дед Антон. — Ну что он с этим платком к ней привязался? «Платок, платок»! Велика важность — платок!
— Да ведь он думает, что она его Кассию подарила! — горячо возразила Анка. — Ревнует, видишь! А она и не знает ничего!
— Ну, спросил бы раз, да и ладно!.. — проворчал дед Антон. — А то эва — пристал с ножом к горлу!
— Давай, Катерина, давай дальше! — снова напомнил дядя Аким.
Катерина посмотрела на деда Антона:
— Дедушка Антон, может ты торопишься? Может, пойдешь телочку посмотришь?
— Подожди ты! — махнул рукой дед Антон — Ты давай читай, что у них там будет-то! Поладят как ай нет?.. Что она, сбежит, что ли, твоя телочка!
Катерина принялась читать дальше. Трагедия подходила к концу. Вот уже и Отелло, безумный и обманутый, произнес свой горький монолог. Вот уж и Дездемона, предчувствуя смерть, поет свою печальную «Иву»:
Несчастная крошка в слезах под кустом
Сидела одна у обрыва.
Затянемте ивушку, иву споем
Ох, ива, зеленая ива!
У ног сиротинки плескался ручей.
Ох, ива, зеленая ива!
И камни смягчались от жалости к ней.
Ох, ива, зеленая ива!
Все это убери. И поскорей.
Сейчас придет он…
Тут голос у Катерины задрожал, а в углу, где сидела Анка, началось сморканье.
Обиды его помяну я добром.
Ох, ива, зеленая ива!
Сама виновата, терплю поделом.
Ох, ива, зеленая ива!
Тетка Матрена вдруг тоже принялась утираться концом своего белого головного платка.
— Неужто что сделает с ней? — прошептала мать, отложив шитье и устремив на Катерину внимательные глаза.
Отелло: Ты перед сном молилась, Дездемона?
Дездемона: Да, дорогой мой.
Отелло: Если у тебя, есть неотмоленное преступленье, молись скорей.
Дездемона: Что хочешь ты сказать?
Отелло: Молись скорее я не помешаю. Я рядом подожду. Избави бог, убить тебя, души не подготовив.
(И снова безумные речи мавра и мольбы беззащитной его жены.)
Дездемона: Дай эту ночь прожить! Отсрочь на сутки!
Отелло: Сопротивляться?!
Дездемона: Только полчаса!
Отелло: Нет. Поздно. Решено.
Дездемона: Еще минуту! Дай помолиться!
Отелло: Поздно чересчур.
(Душит ее)
Глубокий вздох прошел по избе:
— Ах, батюшки, ах, злодей! Задушил!
— Да ведь ни за что задушил-то!..
— Ну, давай, давай, Катерина, что там дальше!..
Трагедия кончена. Занавес. Отелло умер, обливая своей кровью тело убитой Дездемоны.
Катерина широко открытыми потемневшими и какими-то чужими глазами несколько секунд молча смотрела прямо перед собой. Молчание стояло в избе, будто тело несчастного мавра, ещё не остывшее, лежало перед всеми.
— Эх, голова! — заговорил наконец дед Антон. — Эва, как поступил глупо! А ведь, небось, тоже ученый был!
— Послушался Ягу этого! — подхватила тетка Матрена.
— Я бы этого Яго… ну не знаю, что бы я с ним сделала! — сказала вся исплакавшаяся Анка. — Загубил двоих!
— Да… вот так история, — отозвался и дядя Аким, закручивая новую цигарку. — Какой народ бывает — сразу душить да резать!
— Да не мог он, дядя Аким! — вздохнула Катерина — Не мог он этого вынести, потому что уж очень прямой человек был, честный! Поверил, что жена обманула его, а обман для него простить было невозможно. И этому Яго поверил тоже, потому что душа у Отелло была, как у ребенка, чистая, он даже и не подозревал, что может на свете такая вот низость существовать… Вот и убил свою Дездемону. И себя убил потому, что виноват, и потому, что любил ее больше жизни…
— А что, я гляжу, граждане, — сказала тетка Матрена, покачивая головой, — и все-то у мужиков баба виновата… Свою вот так молодость вспомнишь… Ох, да кровные же вы мои! И мужик-то мой был так себе, ледащенький… Поглядеть особенно не на что, а уж как себя надо мной высоко ставил! Пьяный с праздника придет, рассядется на лавке — снимай ему сапоги. А как чуть поперечишь, так и по скуле да за косу…
— Ох, а моего вспомнишь — не тем будь помянут, царство ему небесное! — подхватила бабушка. — Только печкой бита не была, а об печку была! Бывало разойдется — на улицу выгонит, на мороз, куда хочешь иди. Спрячешься бывала в овчарнике да сидишь, к соседям-то идти стыдно!
Катерина слушала, снисходительно улыбаясь. Ведь вот какие! Она им великую трагедию прочла, трагедию огромных чувств, а они сейчас же на свою бабью долю повернули! Но слушала она их — и улыбка ее пропадала…
— А чего же вы на них не жаловались? — нахмурясь, спросила Катерина. — Почему всё прощали?
Тетка Матрена усмехнулась:
— «Прощали»! А кто нашего прощенья спрашивал? А жаловаться-то кому? «Жена да убоится мужа своего» — так и в священном писании сказано…
— Да, бабы, — сказал, вставая, дед Антон, — уж кому-кому, а вам советскую власть день и ночь благодарить надо. Такой свободы, какая у нас женщине дана, ни в одной стране на всем свете нет и не было!.. — Дед Антон надел шапку. — Пойду, пожалуй. Ночь на дворе. А телочку как-нибудь днем зайду посмотреть, чего же зря ночью скотину тревожить.
— Дедушка Антон, а ты свою бабку Анну, чай, тоже бил? — озорно спросила уже повеселевшая Анка.
Дед Антон усмехнулся:
— А как же? Пробовал. Я ее кулаком, а она меня ухватом. Да так и отстал. Свяжись только с вами, с бабами!
Все засмеялись. Дед Антон простился и пошел домой.
Катерина проводила его через темные сени, раскрыла дверь на крыльцо.
— Да, вот какие дела бывают! — вздохнул дед Антон. — За любовь, за правду люди жизни не жалеют.
И пошел, покачивая головой в ответ своим мыслям. Катерина, тепло улыбаясь, глядела ему вслед.
«Ну, хоть нынче дедушка Антон от своих забот и, неприятностей отдохнет — до утра теперь будет бабушке Анне рассказывать эту историю!»
И, слегка вздрогнув от холода, вернулась в избу.
Беседа про мавра и про Дездемону, и про старое житье да про тяжелую бабью долю ещё долго плелась и переплеталась с былью и небылью, с воспоминаниями — веселыми и страшными. Только мать Катерины молчала — она со своим мужем жила дружно, любовно. Красивый был, сероглазый. Катерина в него. Да не суждено было дожить вместе до старости — отец Катерины погиб на фронте, на Курской дуге.
Раздор
Приближался день производственного совещания на молочной ферме, и на душе у Катерины становилось все тяжелей, все тревожней.
Иногда малодушие одолевало ее:
«Да, бросить все это! Какое мне дело? Что я, заведующая фермой? Или я зоотехник? Схватиться со старухой Рублевой…»
Катерина живо представила, как Марфа Тихоновна возмутится, как она будет ругать Катерину, как будет трудно ее переспорить — у старухи слова словно из решёта сыплются — и как все это будет неприятно…
«И, главное, зачем? Знаю своих коров — и ладно. А какое мне дело в телятник лезть?»
— Ой, не связывайся ты, не связывайся с Рублихой! — шептала Катерине ее подружка Анка Волнухина. — Ославит тебя на всю округу. И все равно не уступит. Ты же в дурах останешься! Неужели охота?
