Любовь Воронкова - Беспокойный человек
Дездемона: Неужто это правда?
Отелло: Говорят.
Дездемона: Так лучше бы его я не видала!
Отелло: Ага! А что так?
Дездемона: Что ты говоришь, со мною так стремительно и дико?
Отелло: Платок потерян? Где он? Говори.
Дездемона: О боже!
Отелло: Говори!
Дездемона: Нет, не потерян. А если потеряла, что тогда?
Отелло: Как — что тогда?
Дездемона: Платка я не теряла.
Отелло: Так принеси его и покажи.
Дездемона: Могу, но после. Это отговорки, чтобы о Кассио не говорить. Прими обратно Кассио на службу.
Отелло: Ты принеси платок. Мне в этом всем, мерещится недоброе.
Дездемона: Послушай, ты никого достойней не найдешь.
Отелло: Платок!
Дездемона: Давай о Кассио сначала.
Отелло: Платок!
Дездемона: Он трудности делил с тобой, и на слепой любви к тебе построил, всю жизнь свою.
Отелло: Платок!..
— Э-ка дурак! — сказал вдруг дед Антон. — Ну что он с этим платком к ней привязался? «Платок, платок»! Велика важность — платок!
— Да ведь он думает, что она его Кассию подарила! — горячо возразила Анка. — Ревнует, видишь! А она и не знает ничего!
— Ну, спросил бы раз, да и ладно!.. — проворчал дед Антон. — А то эва — пристал с ножом к горлу!
— Давай, Катерина, давай дальше! — снова напомнил дядя Аким.
Катерина посмотрела на деда Антона:
— Дедушка Антон, может ты торопишься? Может, пойдешь телочку посмотришь?
— Подожди ты! — махнул рукой дед Антон — Ты давай читай, что у них там будет-то! Поладят как ай нет?.. Что она, сбежит, что ли, твоя телочка!
Катерина принялась читать дальше. Трагедия подходила к концу. Вот уже и Отелло, безумный и обманутый, произнес свой горький монолог. Вот уж и Дездемона, предчувствуя смерть, поет свою печальную «Иву»:
Несчастная крошка в слезах под кустом
Сидела одна у обрыва.
Затянемте ивушку, иву споем
Ох, ива, зеленая ива!
У ног сиротинки плескался ручей.
Ох, ива, зеленая ива!
И камни смягчались от жалости к ней.
Ох, ива, зеленая ива!
Все это убери. И поскорей.
Сейчас придет он…
Тут голос у Катерины задрожал, а в углу, где сидела Анка, началось сморканье.
Обиды его помяну я добром.
Ох, ива, зеленая ива!
Сама виновата, терплю поделом.
Ох, ива, зеленая ива!
Тетка Матрена вдруг тоже принялась утираться концом своего белого головного платка.
— Неужто что сделает с ней? — прошептала мать, отложив шитье и устремив на Катерину внимательные глаза.
Отелло: Ты перед сном молилась, Дездемона?
Дездемона: Да, дорогой мой.
Отелло: Если у тебя, есть неотмоленное преступленье, молись скорей.
Дездемона: Что хочешь ты сказать?
Отелло: Молись скорее я не помешаю. Я рядом подожду. Избави бог, убить тебя, души не подготовив.
(И снова безумные речи мавра и мольбы беззащитной его жены.)
Дездемона: Дай эту ночь прожить! Отсрочь на сутки!
Отелло: Сопротивляться?!
Дездемона: Только полчаса!
Отелло: Нет. Поздно. Решено.
Дездемона: Еще минуту! Дай помолиться!
Отелло: Поздно чересчур.
(Душит ее)
Глубокий вздох прошел по избе:
— Ах, батюшки, ах, злодей! Задушил!
— Да ведь ни за что задушил-то!..
— Ну, давай, давай, Катерина, что там дальше!..
Трагедия кончена. Занавес. Отелло умер, обливая своей кровью тело убитой Дездемоны.
Катерина широко открытыми потемневшими и какими-то чужими глазами несколько секунд молча смотрела прямо перед собой. Молчание стояло в избе, будто тело несчастного мавра, ещё не остывшее, лежало перед всеми.
— Эх, голова! — заговорил наконец дед Антон. — Эва, как поступил глупо! А ведь, небось, тоже ученый был!
— Послушался Ягу этого! — подхватила тетка Матрена.
— Я бы этого Яго… ну не знаю, что бы я с ним сделала! — сказала вся исплакавшаяся Анка. — Загубил двоих!
— Да… вот так история, — отозвался и дядя Аким, закручивая новую цыгарку. — Какой народ бывает — сразу душить да резать!
— Да не мог он, дядя Аким! — вздохнула Катерина — Не мог он этого вынести, потому что уж очень прямой человек был, честный! Поверил, что жена обманула его, а обман для него простить было невозможно. И этому Яго поверил тоже, потому что душа у Отелло была, как у ребенка, чистая, он даже и не подозревал, что может на свете такая вот низость существовать… Вот и убил свою Дездемону. И себя убил потому, что виноват, и потому, что любил ее больше жизни…
— А что, я гляжу, граждане, — сказала тетка Матрена, покачивая головой, — и все-то у мужиков баба виновата… Свою вот так молодость вспомнишь… Ох, да кровные же вы мои! И мужик-то мой был так себе, ледащенький… Поглядеть особенно не на что, а уж как себя надо мной высоко ставил! Пьяный с праздника придет, рассядется на лавке — снимай ему сапоги. А как чуть поперечишь, так и по скуле да за косу…
— Ох, а моего вспомнишь — не тем будь помянут, царство ему небесное! — подхватила бабушка. — Только печкой бита не была, а об печку была! Бывало разойдется — на улицу выгонит, на мороз, куда хочешь иди. Спрячешься бывала в овчарнике да сидишь, к соседям-то идти стыдно!
Катерина слушала, снисходительно улыбаясь. Ведь вот какие! Она им великую трагедию прочла, трагедию огромных чувств, а они сейчас же на свою бабью долю повернули! Но слушала она их — и улыбка ее пропадала…
— А чего же вы на них не жаловались? — нахмурясь, спросила Катерина. — Почему всё прощали?
Тетка Матрена усмехнулась:
— «Прощали»! А кто нашего прощенья спрашивал? А жаловаться-то кому? «Жена да убоится мужа своего» — так и в священном писании сказано…
— Да, бабы, — сказал, вставая, дед Антон, — уж кому-кому, а вам советскую власть день и ночь благодарить надо. Такой свободы, какая у нас женщине дана, ни в одной стране на всем свете нет и не было!.. — Дед Антон надел шапку. — Пойду, пожалуй. Ночь на дворе. А телочку как-нибудь днем зайду посмотреть, чего же зря ночью скотину тревожить.
— Дедушка Антон, а ты свою бабку Анну, чай, тоже бил? — озорно спросила уже повеселевшая Анка.
Дед Антон усмехнулся:
— А как же? Пробовал. Я ее кулаком, а она меня ухватом. Да так и отстал. Свяжись только с вами, с бабами!
Все засмеялись. Дед Антон простился и пошел домой.
Катерина проводила его через темные сени, раскрыла дверь на крыльцо.
— Да, вот какие дела бывают! — вздохнул дед Антон. — За любовь, за правду люди жизни не жалеют.
И пошел, покачивая головой в ответ своим мыслям. Катерина, тепло улыбаясь, глядела ему вслед.
«Ну, хоть нынче дедушка Антон от своих забот и, неприятностей отдохнет — до утра теперь будет бабушке Анне рассказывать эту историю!»
И, слегка вздрогнув от холода, вернулась в избу.
Беседа про мавра и про, Дездемону и про старое житье да про тяжелую бабью долю ещё долго плелась и переплеталась с былью и небылью, с воспоминаниями — веселыми и страшными. Только мать Катерины молчала — она со своим мужем жила дружно, любовно. Красивый был, сероглазый. Катерина в него. Да не суждено было дожить вместе до старости — отец Катерины погиб на фронте, на Курской дуге.
Раздор
Приближался день производственного совещания на молочной ферме, и на душе у Катерины становилось все тяжелей, все тревожней.
Иногда малодушие одолевало ее:
«Да, бросить все это! Какое мне дело? Что я, заведующая фермой? Или я зоотехник? Схватиться со старухой Рублевой…»
Катерина живо представила, как Марфа Тихоновна возмутится, как она будет ругать Катерину, как будет трудно ее переспорить — у старухи слова словно из рещёта сыплются — и как все это будет неприятно…
«И, главное, зачем? Знаю своих коров — и ладно. А какое мне дело в телятник лезть?»
— Ой, не связывайся ты, не связывайся с Рублихой! — шептала Катерине ее подружка Анка Волнухина. — Ославит тебя на всю округу. И все равно не уступит. Ты же в дурах останешься! Неужели охота?
— Не буду, — решила Катерина. — Пускай, как хотят, так и делают. Дед Антон костромские книжки читал, он все эти дела не хуже меня знает, пускай сам и говорит! А если он не хочет с Марфой Тихоновной ссориться, так мне-то что? И я не буду!
Так решила, и снова стало легко на душе. И снова стала ощутимой радость наступающей весны. Эта радость сверкала в синих, обрамленных ледком лужицах; она сквозила в тонких, пригретых солнцем березовых ветках, висящих над крыльцом; она звенела в оживленных голосах птиц, щебечущих на крыше. Она таилась и в глубине Катерининого сердца, и от этого каждый день казался ей праздником.
