Александра Бруштейн - И прочая, и прочая, и прочая
Самое страшное было то, что Нюта с ребенком была в это время дома! Муж ее, Степан Иванович, с утра ушел на службу в земский книжный склад. Нюта с ребенком успела юркнуть в темный «летний» чуланчик около кухни. Дверь в чуланчик — неприметная, и все-таки диво, что громилы ее не разглядели! «Работали» они не торопясь, — зачем спешить людям, которым в полиции сказали: «Бейте, ломайте, крушите, — ничего не опасайтесь, ничего вам за это не будет!» Нюта с ребенком на руках съежилась в чулане на полу, позади корыта. Она слышала брань, крики, ругань, звон разбиваемой посуды, грохот выбрасываемых в окна вещей. Каждую минуту мальчик мог проснуться, заплакать. Их бы обнаружили и, конечно, не пощадили, выбросили из окна на мостовую… (Как говорил сегодня часовщик? «И заплачут младенцы, разбиваясь о камни…») Но Женя в самом деле оказался «покладистым парнем» — он крепко и безмятежно спал у материнской груди.
Был у Нюты еще и другой страх: как бы муж не возвратился со службы раньше, чем уйдут громилы! Как бы не попался им в лапы… Но громилы кончили «работу» скоро, — она отняла не много времени. У Никоновых почти не было имущества: кровать, шкаф, стол, бельевая корзина, в которой обычно спит Женечка…
Из своего укрытия в чуланчике Нюта слыхала, как громилы обзывали ее и Степана Ивановича нищими, голодранцами, особенно ярились, почему у Никоновых не казалось в квартире ни водки, ни пива. Это отсутствие выпивки, возможно, спасло Никоновым жизнь: громилы не расселись бражничать, ушли.
После их ухода Нюта не сразу вышла из чуланчика, — все боялась чего-то. И ведь не зря боялась! Один из громил скоро вернулся, — вспомнил, видно, что не все еще они разрушили. В самом деле, осталась в целости висевшая на стене большая географическая карта! Громила сорвал карту со стены, но уничтожить ее было затруднительно: она была наклеена на холст. Пока он расправлялся с картой ножом, подоспели почти одновременно Степан Иванович и Сударкин. Оба они, находясь в разных местах, услыхали о том, что по Легощей улице громят чью-то квартиру, и прибежали сломя голову. Степан Иванович ринулся вверх по невысокой лестнице, ведущей во второй этаж.
— Нюта! Нюта!
Он кричал таким отчаянным голосом, что Нюта впервые за эти страшные часы заплакала. Хотела выбежать из чулана — и не могла: не шли ноги.
Не обращая внимания на громилу с географической картой, Степан Иванович бросился к чулану, откуда слышался плач проснувшегося Женечки. Степан Иванович уже видел, что Нюта и ребенок целы, он видел их, он прижимал их к себе и все продолжал звать с отчаянием: «Нюта! Нюта!»
В это время прибежал и Сударкин. Увидел разгромленную квартиру и пьяного громилу, все еще тупо кромсавшего ножом карту. И, увидев это, наш тихий Сударкин, как он сам говорит, «остервенел». Он бросился на громилу и яростно поволок его вон из квартиры, на лестницу. Вышедшие из чулана Нюта и Степан Иванович подоспели как раз к тому моменту, когда Сударкин, схватив громилу за шиворот, сбросил его с лестницы.
— Как котенка! — восхищенно рассказывает Нюта. — Вы, Петр Никодимыч, были ну просто леопард!
— Ишь ты! — растерянно и застенчиво улыбается Сударкин, словно сам не веря такой своей геройской прыти. — А я и не знал, что я — вон это — леопард!
После этой расправы надо было уходить самым поспешным образом. Громила, сброшенный с лестницы, убежал хотя и прихрамывая, но довольно шустро, — он мог каждую минуту возвратиться со своими дружками-согромилами.
Весь день Нюта просидела с Женечкой у каких-то добрых людей. Сударкин и Степан Иванович вместе с другими новгородскими революционерами создали нечто вроде отрядов добровольной самообороны. Весь день они спасали от погрома своих товарищей и их семьи, вступая в стычки с громилами и разгоняя их. Лишь когда совсем стемнело, Сударкин привел Нюту к нам, в Колмово, а Степан Иванович тоже придет к нам ближе к ночи.
— Ну, Петр Никодимыч, теперь ваша очередь мыться! — приглашаю я Сударкина идти на кухню.
— А зачем? — удивляется Сударкин. — Я — вон это — сейчас обратно пойду, опять по грязи поплыву. Нет уж, я потом, дома, все заодно смою…
И, как я его ни упрашивала, этот старший среди нас человек, наработавшийся сегодня, как пожарный при тушении пожара, уходит обратно по скользкому, трудно проходимому берегу Волхова. «В городе, говорит, у него — вон это — много делов!»
Под утро, еще до рассвета, нашего полку прибывает. Привозят на телеге Николича — Ушакова, вместе с мальчиками, Борей и Глебом. Препроводить его в больницу, как я договаривалась днем, теперь, ввиду погрома, конечно, уже небезопасно. Ведь он тоже красуется в проскрипционном списке.
В Колмове Николич попадает к Морозовым, а мальчики — ко мне. Мальчики сонные, похожи на слепых совят, очень напуганы таинственностью путешествия в Колмово — на телеге, под мешками. Узнав меня, друга своей матери, начинают плакать: «Где мама?» Но, поспав, встают как встрепанные, позабыв все горести и ночные страхи. На улицу мы их не выпускаем, — не надо, чтобы их видели! — поэтому мальчишки играют дома и буквально переворачивают все вверх тормашками. Шалят, куролесят, колобродят, опрокинули у Ивана на кухне бадейку с молоком и сразу прибежали ко мне жаловаться.
— Тетя, оторвите Борьке голову, он молоко пролил!
— Я не проливал! Глебка меня толкнул, я нечаянно зацепил, а молоко само пролилось…
К концу дня в нашей квартире нет уже ни одной свободной щели. В одной комнате — Никоновы, в другой — мальчики Ушаковы. В столовой на диване спит Николай Васильевич Милотов — тот, что открывал митинг и говорил речь в городском саду. А в кабинете мужа — огромной комнате, меблированной только двумя канцелярскими столами, — Иван устроил у стены целый сеновал. Там получилось нечто вроде странноприимного дома: постояльцы там все больше молодежь, они сменяются. Ведь погром в городе продолжается. Отряды революционной самообороны, возникшей стихийно в первый день, самоотверженно работают, охраняя город (полиция делает вид, что она ничего не видит!). Наиболее уставшие ребята идут к нам. Поспят без тревоги и помехи, после чего, снова посвежев, «возвращаются в строй». Чаще всего приходят к нам белокурый юноша с красивым золотистым чубом — «Адмирал», названный так потому, что он однофамилец печальной памяти адмирала Рождественского, и два молодых эсера, которых все зовут Тишей и Володей.
Так же переполнена, забита людьми квартира Морозовых. Больному Николичу Морозовы отдали свою спальню, и Анастасия Григорьевна ухаживает за ним, выполняя предписания врачей. Соня, озорная девчонка, нет-нет да сбежит в город: помогать самообороне.
Григорий Герасимович Нахсидов исполнил свое давнее намерение: съездил к часовщику. Предложил ему и его жене спрятаться в Колмове, захватив с собой для безопасности все чужие часы, отданные ему в починку. Старик часовщик отдал Нахсидову на сохранение это чужое добро, горячо благодарил его «за человеческую доброту», но наотрез отказался уйти с женой из квартиры.
— Здесь прожили жизнь. Сына вырастили… Здесь и умрем.
Весь первый день Колмовской осады проходит благополучно, хотя не слишком спокойно. Не радуют вести из города, передаваемые по телефону Морозовым (телефон в их квартире) и тут же приносимые к нам Соней или Кланькой. Невесело на душе у моих сидельцев, — у всех в городе семьи или близкие.
Со всей страны идут вести, одна тревожнее другой. Это — сплошной погром, избиения и расстрелы мирных граждан, восстания в войсках и на флоте (Клей, Кронштадт, Севастополь), террористические акты, крестьянские волнения. И где-то в этом бурном самуме, бушующем над страной, как песчинки в урагане, все мои: муж, отец, мать, родные и друзья… Живы ли, увижусь ли с ними? Странное дело, о Колобке я не тревожусь! Может быть, оттого, что наше Колмово оказалось вдруг твердыней и крепостью для стольких людей, у меня самой складывается понемногу представление, будто Колмово недосягаемо для врагов и безопасно для всех нас.
Колобка в эти дни не узнать. Впервые в своей крохотной жизни он увидел Женечку, совсем маленького мальчика, еще меньшего, чем сам Колобок. Это открытие совсем ошеломило его! Мальчик, который еще не понимает, что ему говорят, не умеет ходить, не грызет печенья, потому что еще не обзавелся зубами!.. Это настраивает Колобка необыкновенно великодушно. Пыхтя, он притаскивает Женечке свою большую лошадь-качалку.
— Куда ты лошадь тащишь? — спрашиваю.
— Мальчку даду!
— Не «даду», а «дам», — поправляю я.
— Нет, поду и даду! — упрямо настаивает Колобок. Но Женечка даже не смотрит на роскошную лошадь-качалку с огнедышаще красными ноздрями.
Очень много беспокойства и шума вносят Боря и Глеб Ушаковы. В такие напряженные дни мальчики должны бы играть во что-нибудь тихое… Но Боря и Глеб играют только в воинственных индейцев, взбесившихся зверей или — уж на худой конец — в крушение поезда.
