Михаил Колесников - Право выбора
Я видел слезы на глазах Марины. Но знаю: другие слез не видели и никогда не увидят.
О чем она думает сейчас? Наверное, ко мне у нее все-таки больше доверия, чем к другим. Передо мной можно даже быть слабой, несчастной. А может быть, она все же любит меня? Ровная, спокойная любовь к старому другу… Ведь бывает такая? Может быть, натерпевшись всего, она поняла наконец, кем я был всегда для нее. Она пришла ко мне, а не к кому-то другому. Значит, ей нужен именно я. Не исключено и другое: холодно взвесив все, она сделала тот единственный вывод, к которому я всегда старался подвести ее: быть со мной… и ничего больше не нужно…
Странный вечер закончился. Гости разошлись. Мы изощрялись, стремились блеснуть эрудицией, выразить сокровенное в иронически-шутливой форме. Может быть, так и рождаются духовные контакты. Я поддался этому гипнозу и болтал как мальчишка. Не будь Марины, все обошлось бы производственными разговорами, и расстались бы в дурном, тяжелом настроении.
Марина, должно быть, спит. А я сижу в кабинете и курю трубку. Марина в моем доме, здесь, за стеной… В виски стучат горячие слова: «Мне все равно — понимаете? — все равно… Ведь я ваш эпиорнис — и ничего больше…» Есть моменты, упустив которые теряешь их навсегда. Но я глупо воспитан. Я глуп и останусь таким навсегда. У меня слишком большие претензии к жизни. И теперь я думаю: нельзя обесценивать самое главное. Мне нужна ее любовь. Искренняя, большая… Она вернулась ко мне… А может быть, просто ушла от другого и я здесь ни при чем?
Грусть заползает в сердце. Почему я живу в вечном противоречии с самим собой? Все должен выстрадать, взять с боем. То, что легко дается, не имеет цены.
Распаленное воображение рисует облик спящей Марины. А возможно, она так же, как и я, не спит. Она ушла к себе с сияющими глазами…
Мне душно в квартире. Одеваюсь, выхожу на улицу. На голову сыплются звезды. Тихо падают листья. Оказывается, они падают и ночью. Молчит в темноте наш заколдованный город. Лишь у «гастронома» мертвенное сияние неоновой вывески.
Марина, Марина… Если бы ты хоть немного любила меня… Мы слишком хорошо понимаем друг друга. Ты вернулась опустошенная, раздавленная житейской неудачей. Вернулась к прошлому. Ведь прошлое, каким бы оно ни было на самом деле, всегда представляется в золотистом отблеске. И пришла не ко мне, а под старое крыло доброй, глупой Анны Тимофеевны, которая когда-то была твоей нянькой. Как будто эта женщина в силах оградить тебя, взрослую, умную, от всех невзгод. А разве пожилым людям их матери не кажутся самыми добрыми и мудрыми?.. Я знал семидесятилетнюю заслуженную учительницу, приходившую всякий раз за советом к своей дряхлой матери, простой крестьянке.
Да, да, возле Анны Тимофеевны ты в полной безопасности, Марина.
О черт! Мы чуть не сталкиваемся лбами с Бочаровым. Он смущен, растерян.
— Не спится, — говорит Бочаров, словно извиняясь. Закуриваем, расходимся. А почему, собственно, ему не спится?..
Падающие звезды все чертят огненные параболы. Над забором поднимаются темные бетонные кубы реакторов. В свете звезд они напоминают опустевшие древние храмы.
Ко мне возвращается философское настроение. Глухой сумрак ночи рождает в мозгу чудовищные образы. Начинаю размышлять о смысле всего. И самое трудное — любовь, любовь…
Я, кажется, схожу с ума. Ах, Марина, Марина… Не все ли равно, какую турбину вращает человечество?
— Мы диффундируем! — произношу я вслух. Бедная голова. Она готова расколоться. Падают звезды, падают листья. А там, за темным окном, Марина…
— А я построил новую модель вселенной, — говорит Бочаров. Оказывается, мы и не расходились в разные стороны. Он все время шагал рядом. Или же мы встретились, сделав по большому кругу. Какое это имеет значение?
— А почему вам не спится, Бочаров?
Он загадочно улыбается.
— Я слушаю, как бьется ее сердце…
— Чье?
Бочаров протягивает голубоватый светящийся кристалл. Прикладываю к уху: музыкальный звон.
— Это стучит сердце Корпускулы, — говорит Бочаров. — Я ведь ничего не выдумал, профессор. Когда прекратится звон, я буду знать: она навсегда покинула нашу вселенную. Хотите, я открою вам удивительные тайны, о которых человечество даже не подозревает? Только между нами… Слышали об атанитах? Высшая цивилизация… Обитала в солнечной системе. Все спутники всех планет имеют искусственное происхождение. Не верите? Даже Луна. Вас не удивляет строение ее поверхности? Это были стартовые площадки для полета в большой космос, станции. Пришлось пожертвовать одной из планет, расколоть на куски…
— Замолчите! — кричу я. — Замолчите. Или от вашей болтовни у меня расколется голова…
Просыпаюсь. Все то же кресло. Погасшая трубка. В посиневшие стекла вползает утро. Голова тяжелая.
6
С некоторых пор наметился перелом в работе «думающей группы». Успехами обязаны не потенциальным гениям, а рационализатору Вишнякову.
Раньше Ардашин высмеивал Вишнякова:
— Если бог хочет наказать человека, он делает его рационализатором.
Вишняков выглядит намного старше своих двадцати восьми лет: тяжеловатая комплекция; по голове будто провели граблями — лысеет. Всегда достается толстой шее Вишнякова, плавно переходящей в затылок. Бочаров подтрунивает:
— В каком-то словаре вычитал: шея — часть тела, соединяющая голову с туловищем. А я-то по наивности думал, что все наоборот!
Теперь умники сидят, словно крупы в рот набрали. Командует парадом Вишняков («биологическая защита»). Может быть, он и не искушен в «сумасшедших» теориях, зато твердо стоит на земле.
Все мы вздохнули с облегчением: как-никак, а выход из тупика найден.
Подымахов на очередном коллоквиуме оценил блок-схему Вишнякова довольно своеобразно:
— На безрыбье и рак — рыба. Автор разрешил только второе условие: осуществление реакции импульсами в пределах некоторого диапазона. Это, разумеется, главное. По, регулируя поток по принципу Вишнякова, мы по-прежнему получаем весьма низкий кпд. Дороговато обойдутся государству эксперименты на такой установке. Ну да шут с вами, разрабатывайте, если ничего умнее придумать не смогли.
Оно и понятно: за несколько месяцев пороха не изобретешь. А Подымахову, конечно, хотелось бы, чтобы мы изобрели.
— Не на тех напал! — мрачно говорит Вишняков. — Гирю изобрести — это мы могём!
Он сосредоточен и молчалив. Вариант его и самого не удовлетворяет. Сидит, наморщив лоб. Глаза мутные, остекленелые. Или курит. Смирились. Творческий столбняк. Не прогони после окончания занятий, будет сидеть до утра. За ним приходит Вера: «Чтоб ненароком не попал под детскую коляску. Задавит чужого младенца своей тушей, тогда отвечай…» Вишняков ищет новый вариант. Ищет настойчиво, исступленно. Даже с лица стал спадать.
— Ведь известно, что даже незначительные вспомогательные устройства могут оказать влияние на основные характеристики. Если пойти по этому пути… — мудрствует Ардашин.
Но Вишняков ничего не слышит. Иногда бормочет:
— Кпд… кпд… кпд… Бороду можно положить на одеяло… бороду можно положить под одеяло…
Он далеко от нас, где-то там, в волшебном царстве процессов регулирования.
И постепенно наука о регулировании обретает для нас глубокий философский смысл. Собственно говоря, процессы регулирования в природе, в общественной жизни, наконец, в быту — главное. То, что плохо отрегулировано, идет вкривь и вкось. Усилия людей в течение тысячелетий в основном и направлены на то, чтобы отрегулировать общественные, личные отношения, отрегулировать стихийную капризную природу, свой бренный организм.
Сумей отрегулируй!..
Лицо Марины словно приобрело спокойную глубину. Ожили помертвевшие было глаза, и вся она расцвела еще незнакомой мне женственной красотой.
— Я так благодарна вам… — говорит она. — Вы даже представить себе не можете, как я счастлива. Спасибо вам за ваше доброе благородство! Вот, взгляните. Не правда ли? — очень остроумно решена задача удаления рук оператора из зоны недопустимого облучения. Знаете, чем я занята сейчас? Разработкой новой модели.
Мы стоим в препарационной лаборатории. Особый мир. Защитно-вытяжные камеры-шкафы, боксы для развешивания твердых бета-препаратов, установки для измерения активности гамма-препаратов под водой и установки для дистанционной запайки ампул. Желтоватые просвинцованные стекла, защищающие от смертоносных излучений. Сотрудники в белых халатах, белых шапочках, на ногах — бахилы или же галоши. Здесь дышат кондиционированным воздухом — фильтры из стекловолокна возле каждого рабочего места беспрестанно орошаются водой. Бесшумно идет переработка, расфасовка, приготовление радиоактивных препаратов. Излучение… Оно незримо присутствует в каждом отсеке лаборатории. Ничего страшного. Кистевые и локтевые перчатки, дистанционное управление. Есть допустимые дневные нормы. Допустимые… Мы все знаем, что проблема защиты решена не до конца. Непосвященным специалисты, дежурящие у пультов реакторов, выгружающие блок-контейнеры, орудующие у защитных боксов, кажутся героями. Особого героизма тут нет. Ведь никто не восторгается работой врача-рентгенолога. Стало привычкой, вошло в быт. В лаборатории «привыкают» к дневным нормам. Облучение? О нем здесь не говорят, как будто его вовсе и нет. Но оно есть, есть, пронизывает Марину каждый день. Я тоже не придавал ему значения, пока сюда не пришла Марина. Зульфия?.. А где же ей еще быть? Ведь она — инженер, сама выбрала специальность. Ей положено…
