Сусанна Георгиевская - Колокола
— Сева! Она меня бьет... Бьет, бьет!..
Он слушал, не поднимая глаз, стиснув губы.
По Севиному разумению, мать была понятием святым, неприкосновенным даже в тайная тайных мысли. За всю свою жизнь он никогда не повысил на нее голоса, «жалел», приносил ей с получки то пирожок, то конфету.
Мать — это факт, обсуждению не поддающийся. Как луна и солнце. Если б она его и ударила... Что ж... Он бы жаловаться не смел.
«Мать!.. Ударила!.. Стало быть — довел».
— Кира, ты ошалела!.. Ведь не чужая она тебе. Ждала. Беспокоилась... Разве можно не понимать?
— Что ты сказал?.. А ну — повтори!
И она приблизила свое побелевшее, яростное лицо совсем близко к его лицу.
— А ну, повтори!
Глаза ее сузились, волосы растрепались... Вскочила и, злая, страшная как колдунья, ударила его кулаком в грудь. Дрожащая от ненависти рука вцепилась в его парадную нейлоновую рубаху, дернула, оторвала пуговицу...
— Иди-ка целуйся с ними!.. Обнимайся, целуйся. Пожалуйста. Хоть с матерью, хоть с отцом! Валяй! Иди... Ну! Чего же ты сидишь?.. Иди.
И, размахнувшись снова, яростно и беспомощно — совершенно по-детски — толкнула его кулаком в грудь.
Он пытался перехватить ее руки. Когда она заорала: «Целуйся с ними!» — вспомнил почему-то Ивана Иваныча...
Хорошо... Ну, а что бы сказал отец, что бы сказал он сам, если бы кто-нибудь ни с того ни с сего уволок на всю ночь их Катю?.. По его понятиям о чести, ему следовало сейчас же пойти к Зиновьевым и признаться, что это именно он, Костырик Всеволод, бродил вчера по ночной Москве с его дочкой Кирой.
«Некрасиво. Нехорошо. Нечестно», — говорило что-то в глубине его уязвимой совести.
«Да ведь я не люблю ее вовсе!.. Или это зовется любовью?.. Жениться?.. Да как же я буду на ней женат?.. Она нас всех взбаламутит!.. Ну а работа?.. Я буду зависеть от ее вздорности, от ее причуд...
А вдруг я все же люблю ее?! Может, это зовется любовью?»
Кира, всхлипывая, лежала на выступающих из земли корнях.
Пролетел шмель.
С ужасом поглядела она на вспыхивающие под солнцем крошечные шмелиные крылья. Шмель кружился низко, над самой ее головой, почти касаясь ее лица.
— Севка!.. Шмель.
Он отогнал шмеля. Кира перевела дыхание... И вдруг ему стало так жалко ее, что он ее осторожно поцеловал.
Стоило Севе приблизить свое лицо к заплаканному, сердитому лицу Киры, как у них мигом нашлось и общее дело, и общий язык, и взаимное понимание. Они помедлили... И поцеловались опять. Худая рука, к которой пристали прошлогодние иглы хвои, обвила его шею. Он гладил ее нечесаные, жесткие волосы, потом, обняв, принялся осторожно и нежно ее укачивать...
Кира уснула. Он сидел не дыша, боялся пошевелиться.
Во сне лицо ее приняло знакомое ему таинственное выражение. Растрепанная, заплаканная, — наперекор всему, — как она все же была хороша!
Спала. А небо темнело, темнело... И вот уже зажглась в его полотняной глуби первая точка: звезда.
«...Марья Ивановна будет тревожиться... Как бы эдак поосторожнее разбудить Киру?»
Он сорвал травинку, провел травинкой по ее лбу, глазам. Она поморщилась, но продолжала спать.
Он прямо-таки страшился поглядеть вверх: над деревьями светлыми гальками прыгали звезды... Время от времени тишину прорезал дальний скрежет трамвая.
Что делать?
Он осторожно высвободил занемевший локоть, распрямил спину. Кира сонно перевернулась на другой бок.
— Кира!
Не слышит. Спит.
Делать нечего... Приподняв, он взял ее на руки и понес. Кто бы думал, что она такая тяжелая?.. (И такая лукавая.) Притворяясь спящей, чуть приоткрыв глаза, она щекотала его шею ресницами.
Нести ее, длинноногую и большую, было все тяжелей.
Завиднелась улица. Сева осторожно поставил Киру на землю.
Бедняга! — она продолжала спать: как конь — на ходу, стоя. Взгляд ее, как бы глядящий из глубины сна, сказал ему об ее беззащитной юности, об ее беспомощности... И Сева всей силой бережного, нежного чувства понял вдруг, что Кира не только лгунья. Он понял, что Кира — девочка.
Сидя в трамвае, они перешептывались, почти касаясь друг друга лбами.
Она:
— Не прощу.
Он:
— Да полно тебе.
А за окнами мелькали деревья.
Вот улица. И еще одна... Фонари уже осветили город. Влюбленные молодые милиционеры, творя свой долг, энергично дирижировали движением легковых машин. «За город едут, черти!»
Вот Кирин подъезд. Они обнялись и поцеловались, осторожно, бегло, как брат и сестра.
— Поклянись, что будешь хорошо спать.
— Клянусь!
— Нет. Не так... Ты отмахиваешься. Давай по-серьезному.
— Я по-серьезному. Хочешь, пожую землю!
— До завтра, Кира.
— Угу.
— На том же месте! У памятника!
(Легкий выдох.)
— Только, пожалуйста, не опаздывай. Помни! Я не люблю ждать.
АЛЕКСАНДР КИРИЛЛЫЧ
— Напрасно думаешь, дочка, что все дело в красивой мордочке. Дело — в счастье.
— Верно, мам. Какое может быть счастье, если славная мордочка и плохая фигура?
— Зачем ты ее задираешь, мать? Все равно, кроме дерзостей, ничего от нее не услышишь. Вредная! Однако не беспокойся: при ней и хорошая мордочка и хорошая голова.
— И неплохие ноги, отец, что тоже имеет, не правда ли, некоторое значение!
— Кира, как мужчина тебе скажу, — скромность самое первое украшение девушки.
— Неверно, пап... Отметки — ее первое украшение, а второе — скромность. Ну а в общем-то... давай-ка вместе прикинем... Ага! Все ясно: гибкость и артистичность.
— Чего, чего?
— Пап, ты воробышек! (И с глубоким, тяжелым вздохом.) Я и о завтрашнем дне никогда не думаю, поскольку эпоха атома... Разве можно загадывать на сто лет вперед! Вот если я была бы гадалкой...
— Полно врать. Надоела.
— Отец, жениться бы тебе на цыганке, я подалась бы в театр «Ромэн»... Пап, а пап, сознайся, как ты насчет цыганок?
...Но отцу ли было не знать, что на самом деле она далеко не так легкомысленно относится к своему будущему. Еще в десятом классе Кира настойчиво (и тайно!) просила его переговорить с профессором-экзаменатором, в чьей квартире он делал внутреннюю отделку.
— Отец, пойми, без протекции нынче — хана. Ты идеалист, безнадежный идеалист!
Когда-то, очень давно (еще до истории с пощечиной), Кира хотела в педагогический, на факультет по дефектологии.
Об этом прослышали в школе, ребята стали ее дразнить: «Закон взаимного притяжения, Кирок!»
Мало кто мечтал о такой профессии. Но в этом году, еще задолго до начала приемных экзаменов, пединститут объявил о повышении стипендий для дефектологов.
Ладно. Пусть... Ей-то, ей-то какое дело? Кира жила затаившись, сделав свои какие-то тайные (и горькие) выводы... Она не станет держать экзаменов, у нее теперь совершенно другие планы.
Если Зиновьева спрашивали: «Ну, как там твои пацаны?» — он, прищурившись, отвечал: «А чего ж им сделается? Живут — хлеб жуют. Старшая кончила, готовится в педагогический».
Готовится? Как бы не так!
Утром, объявив, что идет в районную библиотеку, она ленивым шагом отправлялась к кому-нибудь из ребят... Полеживая на тахте, курила, читала Ремарка и Хемингуэя...
— Ребята!.. Я бы, пожалуй, выпила кальвадосу... Или, в крайнем случае, утолилась рюмкой ликеру...
— До чего испорченная девчонка! — вздыхали матери.
И невдомек им была полудетская, безупречная чистота Киры; невдомек им было, что она балаболка, не вникавшая в то, о чем говорит.
— Поймите, мальчики, экзамены — это пошлость. Где ваша самостоятельность мышления? — насмешливо спрашивала у мальчиков Кира.
...У книг бывает подстрочье. У действий человека, его слов и поступков тоже есть основа, подчас глубокая и таинственная. Люди попросту не дают себе труда разобраться в ней: не всякий так вдумчив и опытен, чтобы сказать себе правду о самом себе.
Говоря по чести, все мальчики, кроме Севы, были Кире чуток скучны. Но вынести отсутствие подчинения себе от кого бы то ни было она не хотела и не могла.
«Оставь его, Кира!.. Ему так плохо!»
«Ты уверена, Зойка?.. А я хочу, чтоб ему было плохо!»
«...Ни черта не жрет, — сплетничали за спиной у Киры девчонки, — сыта мужской кровью и мармеладками».
У нее было много «подруг» — своеобразная женская армия преданных ей поклонниц. Но Кира уж как-то очень беспечно с ними рвала.
«Что делать, девочки! Я, видимо, человек дуэльный».
«Хорошо, Кирок. Ну вот, например, мы пошли на какую-нибудь вечеринку... Нас — двое. А мальчиков — десять. Все за тобой увиваются, приглашают, то-се... А меня какой-нибудь один — завалящий. Ты б рассердилась, да?»
Взмах ресниц:
«Он сразу станет мне нужен, Зойка. Именно этот мальчик».
«А как же я?.. Ведь ты меня любишь, Кира?»
«Люблю. Конечно. Но... ничего не поделаешь. Это нашему государству не надо чужого. Мне отчего-то «надо чужого»... И только чужого!..»
По-настоящему Кира любила только своего младшего брата Сашку.
— Поймите, он еще не успел научиться тупости! — наивно (и лживо) оправдывалась она.
