Николай Атаров - Избранное
— Какая хорошенькая! — вздохнула заглянувшая в коробку Ирина.
Там лежала белая трикотажная рубашка с выпуклыми, блестящими, как фарфор, гипюровыми кружевами. Девочки вынули ее. Оказалось, что она длинная, как подвенечное платье.
Митя следил за Олей. Ее глаза блестели. Ему было только непонятно: от удовольствия или от презрения? Она сказала сдержанно:
— Хорошенькая. Спасибо, Фома Фомич.
А это как понять? Вежливость? Или… слабость? Он знал, что Оля сама же презирала Пантюхова, издевалась над его репутацией добытчика, ловчилы. А теперь, когда он пришел с подношениями, она их принимает как ни в чем не бывало.
Все помутнело с приходом этого человека. Вера Николаевна повела гостя к одному из отставленных к стене столов — угощать. Слышался его хохот, он кричал не очень-то понятные слова: «Берите навалом!» Несколько раз он вспомнил Еремея Ильича: видно, каменщик-новатор сильно ему досадил. В то же время, поворачиваясь к молодежи и находя взглядом Олю, он начинал преувеличенно хвалить виновницу торжества. Зрачки его маслено посвечивали. Он прямо-таки цену ей набивал по-родственному.
Кое-кто из гостей слегка оторопел. А Оля, та просто ушла из комнаты.
Все время раздавалось его семейно-хвастливое: «наша Оля», «нашей Олей», «нашу Олю». Это было так фальшиво, что Митя едва удерживался, чтобы не нахамить ему. В самом деле, выходило так, будто Оля — гордость школы, будто она зачитывается глазными болезнями действительно по призванию, а не потому, что книжка попалась под руку. Он поймал себя на том, что раздражение против Пантюхова начинает как бы чернить и Олю в его глазах. Он уже считал себя в семье Кежун своим и нужным человеком, даже единственным, и вдруг появление Пантюхова с его подарком разрушило эту уверенность. Митя испытал жгучую обиду оттого, что Пантюхов тоже причастен к этой семье, и, может быть, больше, чем он сам, Митя. Несколько минут он постоял, обескураженный, потом пошел в коридор искать Олю.
— Ну зачем он пришел?
— Я его не звала, — ответила Оля, оставив без внимания злой Митин тон. — Пойдем играть в фанты, мы ведь не кончили.
Она понимала, что творится в его душе. Но какой-то бес толкал и ее: обида за себя, за маму. Она преувеличивала меру унижения. В конце концов будет ли у мамы выполнен месячный график работ, зависит от того, как поступает кирпич на леса, то есть как работает пантюховская автобаза. Это-то Оля хорошо понимала и все-таки не могла преодолеть обиду.
— Ну, давайте дальше! — крикнула Оля в комнате, собирая всех вокруг шапки с фантами. — Кому тащить? Нюра, тебе…
Вскоре Нюра и Оля, прижавшись висок к виску, раскачиваясь, пели любимую песенку:
Часы пока идут,
и маятник качается,
И стрелочки бегут,
и все как полагается…
Пантюхов аплодировал дольше всех.
Потом Ирина Ситникова плясала «Сегидилью», размахивая цветастым нянькиным платком, — очень неподходяще для своей белокурой внешности.
Олю заставили предъявить недавно полученный, пахнущий коленкором паспорт. Он пошел по рукам. Все в нем было интересно, вплоть до хитроумного росчерка начальника паспортного стола, а Оля стала декламировать «Стихи о советском паспорте»:
Я волком бы
выгрыз
бюрократизм.
К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту…
Митя с облегчением почувствовал, что «к чертям» Оля посылала именно Пантюхова — так дерзко повернула она голову в его сторону. Но тот даже не заметил, увлеченный деловым разговором с мамой. И Оле стало скучно. Она дочитала стихи, но дочитала механически, скрывая за интонациями Маяковского свою досаду.
Вдруг, охваченный желанием во что бы то ни стало задеть Пантюхова, Митя громко сказал:
— Вера Николаевна, а волнующая история? Ведь вы не досказали. А нам интересно!
— Что ж, доскажу.
В словах Веры Николаевны не было никакого задора. Она поправила рыжеватые волосы усталым движением руки. Она как будто решила больше не замечать Пантюхова, хотя на самом деле ее обвинительная речь была предназначена теперь именно для его ушей.
— Скоро год, как изготовлены корзиночки, но как ни бьется Ерема, никто ими не пользуется. Кто мешает?.. Фома мешает! Недавно один старый каменщик при мне пожалел Еремея Ильича: «То-то, брат. Прежде стену руками клал, а теперь лбом… лбом приходится прошибать!»
Вот когда наконец засмеялся Гринька! А вторил ему, как ни странно, Пантюхов.
— Ну, а Фома? — домогался Гринька.
— Фома… Фома Фомич Пантюхов. — Вера Николаевна показала рукой на дальнего родственника.
— Начальник автобазы, — представился весельчак, добавив как бы для одного Гриньки: — Президент республики на колесах!
— Да разве он один! Вот и директор кирпичного завода, — продолжала Олина мама, — не хочет асфальтировать, оборудовать площадку. Он говорит: «Дело прогрессивное, да что прикажете — текучка, некогда, план!»
— Правильно! — подтвердил Пантюхов.
— А начальник строительства, симпатично окая, тоже вздыхает: «Не оправдывает себя!» Ему, видите ли, неохота леса укрепить, чтобы принимать кирпич в контейнерах.
— Верно! — согласился Пантюхов.
— А Фома, президент республики на колесах…
При этих словах Фома Фомич вышел из-за стола и сам про себя в том же духе заключил:
— А Фома хохочет до слез: «Скоро вообще строить будем только из крупных блоков, а не из кирпича… Так что это дитё умерло еще в родильном доме… А мы извозчики! Нам хоть в контейнерах возить, хоть навалом… Навалом даже спокойнее! У нас других забот воз и маленькая тележка!»
Он отлично изобразил возчика — тряхнул невидимыми вожжами и причмокнул. Заметно было, что он резвился, озоровал в сознании полной безнаказанности.
— Да, можно не беспокоиться, — сказала Олина мама и снова поправила на затылке рыжеватые волосы. Так, единственной черточкой, выражалось ее волнение. — Пусть гибнут горы кирпича. Пусть тысячи людей тратят силы и время на бессмысленную работу, пусть…
— А не кажется ли вам, что это подлость — так думать?! — крикнул Митя Пантюхову.
Но и в эту минуту он не потерял из виду Олю. Она на мгновение закрыла лицо руками, — видно, не ожидала от него такой дерзости. Все заговорили сразу. Пантюхов смеялся.
— Вот и производственное совещание открыли.
А Витя Шафранов поддержал Бородина:
— В газетах это называется антигосударственной практикой!
Митя не помнил, каким образом он оказался в коридоре. Наверно, его увлекла Оля. Она стояла перед ним, тяжело дыша, сердитая, чужая.
— …А потом, ты же знаешь, это наш родственник, — донесся до него ее ледяной голос.
— А я не хочу, чтобы этот фрукт был твоим родственником!
— С чего ты взял, что твои желания для меня закон?
Она не могла сейчас быть уступчивой. Если бы Митя знал, что творится у нее в душе, он бы не стал так разговаривать. Ей казалось, что само родство с Пантюховым настолько унизительно для нее и для мамы, что тут ни один человек, хоть немного уважающий их, не имеет права вмешиваться.
И вдруг Митя сказал то, чего даже не думал. Неожиданно и непоследовательно сказал. Так просто, отрывисто и резко:
— Вот, Ольга, уроки не учишь, а ломаешься.
И засмеялся. И ушел. Сперва — на лестничную площадку. Потом — на улицу. Потом быстрыми, все ускоряющимися шагами — домой.
А Оля осталась одна в прихожей. Из комнаты доносилось гудение запальчивых голосов: осуждалась извозчичья позиция Пантюхова.
Гости стали прощаться, хотя Оля ничем не показала, что исчезновение Бородина можно считать хоть каким-нибудь событием.
Первым удалился Фома Фомич — за окном прошумела его машина. Он даже не предложил Марье Сергеевне отвезти ее домой. Оля пошла ее провожать. Шли шумной гурьбой. Только у Митиного дома она осталась наедине с Марьей Сергеевной. Та все поняла: почему убежал Митя, почему Оля отправилась провожать ее, а теперь хочет что-то сказать и не может — нелегкий характер! Надо ли ей помочь? Или сама когда-нибудь скажет?
Из тумана падал первый снежок. Вчера еще зеленые клумбы во внутреннем дворе изукрасились изморозью, слепо повторившей узоры опустевших цветочных грядок. Марья Сергеевна и Оля медлили прощаться, смотрели на прихотливую работу наступающей зимы. Так, не дождавшись от Оли ни слова, Марья Сергеевна похлопала свободной рукой по пальцам девочки, державшей ее под руку.
— Ничего, Оленька, все пройдет, помиритесь еще. Вы даже не знаете, как вам хорошо.
