Харий Галинь - Повести писателей Латвии
Очнулся я оттого, что Дзидра закричала. Но кривошеий еще не успел приковылять к нам, как я уже поднялся, смущенно улыбаясь.
— Поскользнулся, когда последний мешок клал.
— Отчего же ты побледнел и весь в поту? — не поверила Дзидра.
Я и не почувствовал, что лоб мой покрылся потом, холодным и липким. Я смахнул его рукавом.
— Устал, — виновато улыбнулся я. Говорить, что в голове у меня что-то словно перевернулось, я не стал.
— И какого черта ты укладывал мешки в штабеля? — накинулся на меня истопник. — Оттаскивал бы в сторону, и баста. Пускай бы утром господа сами попыхтели.
— Такие же господа, как и мы с тобой, — взял я под защиту незадачливых колхозных руководителей. — Всякое бывает. А работать «абы как» я не умею. Или делать на совесть, или уж совсем не браться. Ordnung muss sein.
— Э, парень, выходит, тебя тоже фрицы дрессировали, хотя лет тебе вроде немного. Был в зенитчиках?
— Нет, окопы рыл — тут, в Курляндском котле.
— Это дело, значит, сделано, — заговорил кривошеий совсем о другом, — теперь надо засыпать бункер заново. Доверху не хватит, хорошо, если половина наберется, а то и того меньше. Больше не привезли. Не по мне это. Вкалывать так вкалывать, гулять так гулять, а у нас тут люди разучились и поработать по-настоящему, и выпить как полагается. Ну, надрываться не станем, перекидаем понемножку. Лопатой помахивать — это не мешки таскать. Справишься? — как бы сочувствуя, повернулся он ко мне.
— О чем разговор! — откликнулся я, и старик оживился.
— Сейчас малость отдохнем, перекурим и опять поднажмем. Чего душа желает: чайку покрепче или самогоночки? — гостеприимно предложил он. — Силы потратил, надо же их восстановить.
Я покосился на Дзидру и вдруг решил:
— Воды. Воды похолоднее. Больше ничего не надо. Иди, кочегарь.
Во рту и правда пересохло и от чефиря, и от сивухи, да и от тяжелой работы тоже, но главное — с лица Дзидры, едва лишь она услышала мои слова, исчезло выражение скучливой неприязни, и она заметно оживилась. Только с чего бы это меня вдруг стали интересовать гримасы незнакомой, чужой девчонки?
В другом конце сушилки возвышалась немалая куча зерна, которое надо было перекидать лопатой на ленту транспортера, уносившего зерно в бункер.
Это детское занятие: нагнись, зачерпни, швырни, зачерпни, швырни — совсем как на уроке физкультуры; руки совсем не ощущают тяжести ни лопаты, ни зерна, только почему-то предательски дрожат, словно я бедняка обобрал. Дзидра, заметив, видно, что зерно с лопаты нет-нет да и сыплется мимо транспортера, стала уговаривать меня посачковать: я, мол, и так с мешками намахался.
— Ничего не выйдет, голубонька, — почему-то я употребил вдруг это архаическое ласкательное слово, которое раньше всегда казалось мне смешным. — Махать лопатой — мужское дело. А ты сходи лучше к старику в кочегарку и спроси, нет ли лопаты для снега, чтобы потом подогнать зерно сюда поближе.
— Тебе же плохо!
Ни черта! — лихо отрезал я и — снова сыпанул почти половину лопаты мимо.
— Дай сюда лопату! — чуть ли не приказала Дзидра.
— Ни черта, девушка! Я всякое дело довожу до конца. Ясно?
— Да ты лопату еле поднимаешь! А что не поднимешь — не унесешь.
— Не унесу, так уволоку. Кто же станет меня кормить, если я не смогу даже лопатой взмахнуть? Думаешь, на стипендию можно прожить?
— Разве тебе никто не помогает? — и в ее голосе послышалось не сожаление, а радость; или это мне почудилось?
— Откуда же помощникам взяться? Я и забыл, когда мне хоть кто-нибудь помогал. С давних времен сам зарабатываю себе на пайку, на тряпки, табак и водку. С тринадцати лет.
— Оттого-то ты такой хороший.
У меня от удивления широко распахнулись глаза и лопата чуть не выпала из рук.
— Впервые слышу, что меня кто-то назвал хорошим.
— А я всем буду повторять, что ты хороший. — И она слегка прикоснулась губами к моей щеке и так же легко (потому что я стоял в полном одурении) выдернула лопату из моих рук. — А еще лучше ты станешь, если сейчас пойдешь, покуришь и сам разыщешь лопаты.
— Как госпожа прикажет. — И я направился к истопнику.
Там я свернул основательную цигарку, хватил хороший глоток того самого самогона, который охаивал еще несколько минут назад, неизвестно почему застеснявшись Дзидры. Потом вместо снежной лопаты взял широкую совковую и вернулся к Дзидре, чтобы перебросить зерно из кучи поближе к транспортеру. Во ржи было многовато кострики, семян и коробочек других сорняков. Вскоре подошел и вооружившийся метлой старик, и лента транспортера унесла в бункер последнее зерно.
— Теперь пусть сохнет на медленном огне, может, еще что-нибудь и получится. Дорого нам эта рожь обходится, слишком дорого. Весной тракторами зарыли канавы, чтобы можно было размахнуться, — как будто раньше рвы копали от нечего делать, для своего удовольствия. Пока лето сухое, все идет — лучше не надо. А вот как только у ангелов на небе пузырь от холода перестает держать, пиши пропало: комбайну на поле не заехать. Хорошо хоть, у нас хозяева толковые и конные жатки стоят отремонтированные и под крышей. А другие сдуру посдавали их в металлолом, и у них теперь ад да пекло. Жаль только, нет у нас больше ни локомобиля, ни путной молотилки — скошенное зерно молотим комбайнами, — только ковыряемся да время теряем. На такой работе много не заработаешь, вот и приходится сушить семена, когда им давно пора лежать в борозде. Людей тоже маловато, да и те в бутылку заглядывают. Мне, старому калеке, это вроде и простительно, только я ведь ни одного дежурства еще не пропустил. Вот и вам пришлось поработать за двух выпивох, которых милиция в городе упрятала в кутузку, кто его знает на какой срок. И начальству неприятности: за них уже два раза поручались: хорошие, мол, работники. Алкаши они хорошие, а не работники. Уж если не знаешь меры — не пей на людях. Тут тебя, если понадобится, сосед вожжами свяжет и крапивой отстегает, и ты назавтра станешь его благодарить и руку целовать за то, что помог. А в городе, где на каждом углу по фараону, надраться и выкобениваться — к добру не приводит. Я вообще не люблю тех, кто пить не умеет, мне с ними и под одним столом лежать стыдно, — и старик дробно засмеялся. — А вы, ненаглядные, куда же теперь денетесь? Еще заплутаете в темноте. Знаете что, ложитесь прямо здесь, на мешках. Я шинельку дам, накрыться по солдатской моде.
— Да я не против, — наконец смог и я вставить словечко. И, словно не заметив, как Дзидра сжала мою руку, продолжил: — Только я с дамой. Так что…
Дзидра сердито оттолкнула мою руку.
— Дама, — она особенно выделила это слово, — тоже не привыкла к пуховикам. Может спать и по-солдатски.
Старик опять засмеялся и погрозил мне пальцем:
— Гляди только, как бы она тебя не заездила. В наше время дамы — ого!
Но это был необидный, добродушный смех все понимающего и все прощающего, захмелевшего старика: делайте, мол, что хотите, я нем, как могила.
Мы взяли шинель, скинули ватники, поверх полных мешков разостлали пустые и устроили уютное гнездышко. Я основательно устал, но когда Дзидра прижалась ко мне и первая поцеловала, сделал все, чтобы не посрамить мужской чести. И озадаченно сообразил, что влип в историю, так как Дзидра оказалась девушкой. Конечно, вроде бы и не из-за чего было беспокоиться; беда в том, что однажды, приехав из деревни навестить, мать впервые застала меня в постели не одного и сделала строгое внушение:
— Со вдовушками, разведенными и прочими дамочками можешь крутить и вертеть, как тебе заблагорассудится. Но если случится быть у девушки первым, то никогда, ни за что не бросай ее сам. Пусть лучше она тебя бросит.
— Да ладно, мать, чего там, — мне было неудобно перед ней, и я просто старался побыстрее от нее избавиться.
— Нет, не «ладно», а поклянись моей могилой.
Пришлось дать клятву, чтобы побыстрее выйти из щекотливого положения. Уже потом я как сквозь туман припомнил кое-какие ссоры и разговоры матери с отцом, в которых раньше ничего толком не понимал, но из которых можно было заключить, что моя мать, как видно, оступилась в молодости; поэтому она так настойчиво и требовала от меня клятвы. И, поклявшись, я до сих пор своего слова не нарушал, потому что мои любовные отношения пока что ограничивались постелью и мне ни разу не довелось оказаться у кого-то первым. Нарушать клятву нехорошо, и я этого делать не стану. Придется, значит, бросить университет и идти работать. Своими халтурками нас двоих мне не прокормить.
Э, все будет хорошо. Должно быть хорошо…
И я медленно провел ладонью по волосам Дзидры, поцеловал ее и прошептал на ухо лишь одно слово:
— Спасибо…
Она обняла меня, поцеловала куда крепче, чем я ее, и проговорила в ответ:
— Спасибо и тебе.
— За что? — удивился я.
