Нотэ Лурье - История одной любви
Я ее успокоил, уверяя, что войны не будет. Сам я тоже тогда так думал.
— Дай бог, — покачала она седой головой. — Пусть наши дети и внуки не знают этого. Пусть они будут счастливы. Господь бог нас благословил четырьмя дочерьми. Все способные, у всех светлые головы. Если б вы их видели! Красавицы. И зятья, благодарение всевышнему, тоже славные, работящие. И внуки, дай им бог здоровья, тоже удачные, чудные дети. — И она стала оживленно рассказывать про каждую дочку отдельно.
— Старшая — юрист, живет с семьей в Москве, муж ее — архитектор, строит метро. Вторая дочка с семьей в Свердловске. Она геолог, муж работает на железной дороге, отличился на строительстве Турксиба. Теперь его направили строить новую дорогу на Урале. Третья — физик, в Ленинграде, муж ее — врач госпиталя. Ну, а младшенькая, Ехевед, тоже в Ленинграде. Только бы не сглазить, живет очень хорошо. Он конструктор, специалист по таким делам, что мне и не понять, а она работает в Пулковской обсерватории. И знаете, это у нее с детства, всегда про звезды выспрашивала… И лекции в том самом университете, где училась, теперь сама читает, ученое звание там получила. Муж ее обожает, не насмотрится, не надышится, души в ней не чает. И она его очень любит. А как не любить такого красивого, умного. И на скрипке хорошо играет. Совсем молодой — и уже два ордена. Но держится просто, напоказ себя не выставляет. И доченька у них — Суламифь… Ша!.. Вот я вам сейчас фотографию покажу. Недавно нам прислали. — Она поспешила в соседнюю комнату, где, как я заметил, горели две поминальные свечи, и через минуту с довольным видом возвратилась.
— Вот они, мои милые. — Она показала большое фото, с которого, счастливая, с чуть приподнятой головой, улыбалась Ехевед. Обняв ее одной рукой и держа на Другой ребенка, возле нее стоял высокий, статный, красивый мужчина.
Словно зачарованный, я смотрел и не мог насмотреться на фотографию, не мог выпустить ее из рук. Как бы между прочим, спросил:
— Приезжают ли они сюда?
— Ехевед давно уже не была. Бедная девочка всегда так занята, столько работает. Они очень просят, чтобы мы переехали к ним, квартира большая, хорошая.
Но как, скажите, как оторваться от этих мест?! Здесь похоронены наши деды и прадеды, здесь мы родились, здесь растили детей — вся жизнь прошла в этом местечке, душой к нему приросли. Как же можно все это оставить?
Я бы еще сидел, с удовольствием беседуя с симпатичной, милой женщиной, но пора было возвращаться в Минск. Спустившись с крылечка, я отломил зеленую веточку клена, который когда-то укрывал в своей тени нас с Ехевед, и пошел прочь.
Навстречу, опираясь на палку, приближался белый как лунь старик. С любопытством взглянув на меня, он молча прошел мимо. Очевидно, не узнал. Это был отец Ехевед.
На «эмке», которая ждала меня в конце улицы, я возвратился в Минск, в ту же ночь выехал в Ленинград.
Ленинград… Девять лет прошло с тех пор, как я покинул его, и за это время ни разу здесь не был. И все эти годы мечтал о том самом счастливом дне, когда достоин буду выступить с концертом в этом прекрасном городе, где открылся для меня чарующий мир музыки, где пережил много всего — радости, горя; в городе, где живет она, Ехевед…
Приехал я во второй половине дня и остановился в номере, который был для меня забронирован в «Астории», в самом центре города, недалеко от Невского проспекта.
В гостинице я задержался считанные минуты и сразу же ушел. До полуночи гулял один по городу. Стояла середина июня — пора белых ночей, ночей, воспетых поэтами. Бульвары, проспекты, многочисленные каналы ипричудливые мостики через них, парки, площади, памятники — все, все было залито мягким колдовским светом. Улицы, скверы были полны гуляющими, и она, Ехевед, возможно, была среди этих людей.
Конечно, и она могла в такую ночь выйти на прогулку, но попробуй угадай, где ее искать. Я побывал на Невском проспекте, прошел мимо бывшего студенческого общежития, свернул на Восемнадцатую линию; долга бродил по улице Лассаля. Дома были один красивее другого, я пытался угадать, в котором из них живет Ехевед. Из раскрытых окон порой доносились звуки музыки. Где же ее окна? А может, она уже не живет на улице, о которой девять лет назад мне сказала ее хозяйка, переехала совсем в другой район. Не мог себе простить, что не спросил у матери Ехевед, когда та рассказывала о роскошной квартире, в которой живет ее дочь, где же эта квартира.
В гостиницу я вернулся расстроенный. На следующее утро была запланирована репетиция с оркестром, вечером — первый концерт в Театре Ленсовета, затем во Дворце культуры имени Горького, в Большом зале филармонии, на Кировском заводе, в Кронштадте…
Не только теперь, но и всякий раз перед концертом я волнуюсь так, словно мне предстоит выступать впервые, и ничего не могу с собой поделать. Но, говорят, даже великий Шаляпин нервничал перед выходом на сцену, в эти минуты ему казалось, что он потерял голос.
Особенно я волновался, когда предстояло играть в новом городе, перед незнакомой аудиторией… А теперь и подавно сердце мое было не на месте — обширная программа, Большой зал филармонии и аудитория, которая слушала величайших музыкантов мира. К тому же сюда придут мои консерваторские преподаватели, может быть, и она… Вполне вероятно, что Ехевед заметила афиши, которые висят на улицах и площадях города. О встрече с ней я и не мечтал, но очень хотел бы, чтоб она присутствовала на моем концепте. Пусть придет не одна, а с ним, с мужем, пожалуйста, только бы хоть издали увидеть ее, знать, что она меня слушает. Я оставил бы для них билеты. Но как их об этом известить?!
Если бы я знал ее номер телефона, то позвонил бы и сказал всего два слова: приглашаю тебя с мужем на концерт.
На следующий день, сразу после весьма успешной репетиции с оркестром, я позвонил в справочное бюро. Мне ответили, что среди абонентов такая не числится, а фамилии ее мужа я не знал. Оставалась одна надежда — выяснить у сестры Ехевед. Номер телефона я помнил.
Трубку взял, видимо, сам хозяин и недовольным тоном спросил, кого мне нужно. Я извинился и попросил оказать любезность, сообщить номер телефона Ехевед Исааковны.
— Кто вы? — резко спросил он.
— Знакомый… давнишний, — неуверенно пробормотал я.
— Знакомый, тем более давнишний, сам должен знать, — буркнул он. Но тут же я услышал приятный женский голос. Видимо, трубку взяла сестра Ехевед. Она сказала, что Ехевед Исааковны сейчас нет в Ленинграде. Несколько дней тому назад она уехала.
Я поинтересовался, когда она вернется.
— Этого я не знаю. Всего доброго. — И в телефонной трубке раздались короткие гудки.
Настроение у меня окончательно испортилось. И надо же было так случиться, чтобы именно теперь, когда впервые за девять лет попал в Ленинград, когда буду здесь выступать, она уехала. Какое-то фатальное невезение. От моих надежд ничего не осталось. Вконец расстроенный, я долго гулял по набережной Невы.
Мои первые выступления — в помещении Театра Ленсовета и во Дворце культуры имени Горького — прошли намного успешнее, нежели я мог ожидать. И чем лучше они проходили, чем теплее меня принимала публика, тем больше я жалел, что Ехевед при этом не присутствует.
Первые выступления явились как бы прелюдией к главному — концерту в Большом зале филармонии, где должна была присутствовать музыкальная общественность Ленинграда.
Целый день моросил дождь, и это меня очень беспокоило. Климат, и без того влажный, очень влияет на голос виолончели. Этот инструмент чувствителен и к жаре, а особенно к сырости. Инструмент нужно оберегать от простуды, как маленького ребенка. Я держал виолончель завернутой в шелковое полотно и большую шерстяную шаль. И носил всегда сам. Единственная вещь, которую никогда никому не доверял.
Большой зал филармонии был переполнен задолго до концерта. Нигде ни одного свободного места. Это уже в известной мере предопределяло успех. Аншлаг придает артисту больше уверенности, поднимает настроение и вызывает прилив сил, творческой энергии. И публика воспринимает значительно лучше, когда зал полон. Получается как бы цепная реакция.
Я долго гулял перед тем, как отправиться в филармонию, стараясь обрести полное спокойствие и бодрость духа. Но когда вышел на сцену и, как в тумане, увидел море людских голов в огромном зале, смычок в руке дрогнул.
Первое отделение начал знаменитым Концертом для виолончели Дворжака. Играл по памяти и очень боялся что-то пропустить, разойтись с оркестром. На этом было сосредоточено все мое внимание. И тем не менее я всем своим существом почувствовал неодолимое желание посмотреть в зал, словно там кто-то ждал моего взгляда.
Обычно, когда актер выступает, он ориентируется на пару внимательных, увлеченных глаз в зале, следит, как они его воспринимают. Это придает ему мужества, поднимает настроение. В этом зале мне тоже нужны были такие добрые глаза. И, к своей радости, я сразу же увидел в третьем ряду сверкающие, полные восторга, удивительно знакомые глаза.
