Лев Правдин - Берендеево царство
Вдруг оказалось, что мы уже пришли и остановились у поворота к ее дому. Стоим и молчим, переживая какие-то откровения, которыми мы ошеломили друг друга и которые еще неизвестно во что выльются.
— Дальше я одна, — сказала Соня, прерывая затянувшееся молчание. — Наши не любят, когда меня провожают.
— А я думал, что они любят все, что тебе хочется.
Она оглянулась на свой дом: сквозь частую сетку оголенных кустов из окон сочился неяркий желтенький свет, а в верхнем стекле крайнего окна дрожал рубиновый огонек лампады; там сидит столетняя бабушка, которая довольствуется беседой сама с собой.
— Слушай, а они тебя не заставляют верить в бога?
— Кто? Отец? Нет. У нас с ним договор: друг друга не перевоспитывать. Ну, пока…
Она помахала пестрой рукавичкой перед самим моим носом, но уходить не спешила. Неужели все-таки ждет, что я ее поцелую? Определенно ждет.
— Пока, — ответил я, делая шаг назад.
— Спотыкнулась я, — покачивая головой, словно жалуясь, проговорила Соня. — Как на пень налетела в темном лесу.
Засмеялась и побежала к своему дому, оставив меня выдерживать характер среди безответных, покорных сугробов.
Характер я выдержал, но сознание этой победы над самим собой не принесло мне никакого удовлетворения. Героем я себя не чувствовал. Если я — тот пень, на который она налетела, то еще неизвестно, кому больше досталось. Мне казалось, что пострадал пень. Шагая мимо освещенных окон, я вспоминал ее слова о том, что человек часто оказывается совсем не таким, как о нем привыкли думать. Не похожим на самого себя. Но тогда мне и в голову не приходило, что это она сказала не только про меня, а и про себя тоже. И, может быть, в первую очередь про себя. Очень в эти минуты я был занят своими переживаниями, чтобы думать о ком-нибудь еще.
Но даже и эти хрупкие мысли, проникнутые чистой лирикой, подверглись немедленному пересмотру. Из какого-то темного закоулка появился и стал на моей дороге мой бывший друг Петька Журин и, заикаясь от переживаний, предложил мне самому выбирать, что лучше: «П-прик-кончить эт-ту в-волынку или я в-выбью из твоей б-башки эт-ту д-дурь».
Петька — разбитной парень, первый ячейковый оратор — и вдруг заикается. Здорово его скрутило. Удивленный, я не успел сделать выбора и для начала получил в ухо. Шапка смягчила удар, но я покачнулся. Петька был немного старше меня, что само по себе в драке не имеет большого значения, но он выше меня и сильней. Вот это последнее обстоятельство — явное преимущество противника — всегда меня воодушевляло. Мне удалось очень эффектно стукнуть его по носу. Но я безо всякого удовлетворения увидел, как у него появились красноватые усы, и на этом мне пришлось прервать свои наблюдения, так как я сам получил такой удар в глаз, что мгновенно выбыл из игры.
Когда я вновь вернулся в мир, то увидел, как много перемен успело произойти за время моего минутного отсутствия.
Ночь по-прежнему была черной, а снег белым, и деревья торчали вверх оголенными ветвями. Но все это куда-то плыло и тошнотворно крутилось вокруг меня.
— Будешь знать, — послышался голос Петьки Журина.
Он сидел на том же сугробе, неподалеку от моих воздетых к небу ног, и прикладывал к носу комок снега.
— И ты будешь знать.
— Ты цел? — Он поднялся и протянул мне руку. — Вставай. Распухнет теперь у меня сопатка. А ты как?
— Ничего. В голове шумит. У тебя на щеке кровь. Дай-ка сотру.
С помощью чистого снега и не очень чистого носового платка я стер остатки крови с его рябоватого лица и в то же время сделал поразившее меня открытие:
— Петька! Ты знаешь, у тебя усы растут. Уже здорово заметно.
— Давно уже, с осени.
— Да, — сказал я и машинально потрогал свою верхнюю губу, но сейчас же отдернул руку, чтобы Петька не заметил и не подумал, будто я очень завидую.
Но он заметил и внимательно осмотрел мое лицо.
— Синяк у тебя под глазом. Вот такой…
Он показал свой кулак, но, устыдившись, спрятал его за спину. После чего он помог мне стряхнуть снег. Глядя со стороны, нас можно было принять за людей, которым не повезло в схватке с их общим врагом.
По сути дела так оно и было: мы оба пострадали от одного и того же врага мужской дружбы — от любви. Но мне досталось больше и не совсем заслуженно, потому что никогда я не был убежден, что по-настоящему люблю Соню. Она сказала: «Налетела на любовь, как на пень», а кто этот пень? Конечно, уж не я, а скорей всего Петька, и нечего мне путаться у него под ногами. Да здравствует мужская дружба!
Осторожно поглаживая свой расцветающий нос, Петька сказал:
— Придется соврать, что на нас напали.
— Идет, — согласился я. — Трое или лучше четверо: ты вон какой здоровый.
7Утром в школе мы так и сказали: налетели на нас четверо. Кто? В темноте разве разберешь? Здоровые парни, вон как они нас разделали. Ну, ясно, и мы постарались, одного, кажется, без сознания уволокли. А вообще-то мы не очень стремились вдаваться в подробности. Достоверность, если она выдумана, и особенно двумя соучастниками, всегда подводит. Так мы и сказали, но так нам и поверили…
Увидев Петькину гулю и мой подглазник, Соня прошептала:
— Два идиота. — И официально сообщила: — Ларек вызывает вас после уроков.
Ларек, сейчас он — секретарь железнодорожного комитета комсомола, которому подчинялась наша ячейка.
— Вызывает? Зачем? — невинно спросил я.
Соня выразительно постучала пальцем по лбу и ушла, оставив нас томиться в тоскливом ожидании.
Влюбленно глядя на дверь, за которой она скрылась, Петька спросил:
— Что-то притихла она сегодня? С чего бы это?
— Не знаю, — отмахнулся я, — собирается с силами. Ты лучше подумай, что Короткову говорить будем.
Петька ударил кулаком по стене:
— Скажу все как есть…
И с отчаянным присвистом вздохнул.
После уроков мы отправились к Короткову, чтобы получить по заслугам, если не выгорит наша выдумка насчет ночного нападения. Мы почти были уверены, что Короткова нам не обмануть, да что-то у нас и не было желания обманывать. Ведь мы сами выбрали его своим учителем жизни, и не только на собрании, где мы голосовали за него, но и в душе. Учителю, которого ты сам выбрал, всегда доверяешь неизмеримо больше, чем тому, которого назначила тебе судьба в лице ОНО — отдела народного образования. Обмануть такого — все равно что обмануть самого себя. Поэтому Петькина решимость сказать «все как есть» вообще-то не вызвала возражений, если бы не одно условие. Вот об этом мы и говорили, перебираясь через рельсовые пути.
— Тогда придется сказать про Соньку, — напомнил я, подныривая под вагон.
— Ну и что, — обреченно ответил Петька, — пусть все знают, что я ее…
— И без того все знают, что ты за ней ухлестываешь.
Петька схватил меня за рукав:
— Я ее люблю и никакому гаду не позволю…
— Ладно тебе. — Я вырвал рукав. — Ты любишь, а я-то за что страдаю?
— Рассказывай!..
— Да пропади она вместе с тобой! — возмутился я.
И в самом деле, зачем мне все это? Жил тихо и спокойно, пользовался всеобщим уважением, и вдруг все полетело к черту. Одна верченая, взбалмошная девчонка столько намутила.
— Нет, правда? — спросил Петька, и конопатое лицо его засияло, как будто в этот серый зимний день выглянуло солнце специально для такого случая. — Ты не врешь?
Он до того обалдел от счастья, что не заметил, как на него двигалась маневровая «кукушка». Плюясь паром, она отчаянно и тревожно куковала на всю станцию. Петька еле успел убраться и все с той же идиотской улыбкой посмотрел, как из паровозной будки чумазый машинист погрозил ему чумазым кулаком.
Любовь? Я дотронулся до своего синяка под глазом. Вот до чего она доводит. Дурость это скорей всего, а не любовь. А может быть, и то и другое вместе. Только дураки кричат о своей любви и даже наносят увечья, воображая, что кому-то все это очень надо.
Схватив меня за плечи, он заглядывал мне в глаза и хриплым от счастья голосом спрашивал:
— Что же ты мне сразу не сказал? Чудило ты.
— Сразу? Да ты и сейчас, как чумовой, под паровозы лезешь. Я и рта не успел открыть, как ты уж и налетел.
Чтобы попасть в тесный секретарский кабинет, надо было подняться на нашу крошечную сцену и пройти за кулисы. Во время спектаклей, которые мы устраивали не реже как два раза в месяц, кабинет превращался в гримерную и костюмерную, поэтому меблировка здесь была несколько причудливой. Не обычной для кабинета. Мало того, что на стенах висело разное театральное тряпье, а из угла торчали винтовки вперемежку с алебардами. Мало и того, что на шкафу пылились картонные цилиндры, соломенные шляпы и поповские клобуки. У нас еще было великолепное будуарное трюмо в богатой резной раме, от пола до потолка. Во время заседаний бюро нас особенно развлекало созерцание собственной особы во весь рост.
