Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение
Леонид помалкивал. Опять кто‑то невидимый протянул к нему руку и тихонько, не больно сжал горло.
— Да говорите же! Слушаю вас!
Эта женщина с гневным, с начальственным этим голосом никогда не станет его женой! Нелепо даже надеяться на это. Как он мог только надеяться? Леонид молчал.
— Это ты?.. — Голос у Лены смягчился.
Отозваться, сказать, что да, совершенно верно, это он самый? Но она не назвала имени. Она сказала всего лишь «ты». Этим «ты» мог быть и кто‑то другой. Леонид молчал, прижимаясь лицом к своему гному, который сделал чудо, раздобыл ему Лену, но, кажется, на этом и успокоился. Не очень‑то щедрый чудотворец.
— Лёня, это ты?..
Ага, расщедрился все‑таки гном!
— Да, — сказал Леонид. — Представь себе, это я.
Хуже, развязнее, глупее ответить было просто невозможно! Гном, старый друг, будь моим Сирано!
— Ну здравствуй, Леня… А я уж думала, что ты уехал, в свою Москву укатил… Нет, убежал. Как бросился тогда бежать, так до самой Москвы и добежал…
Леонид молчал, ожидая вдохновения. Ну где, где эти слова, которые помогут ему сейчас спастись в глазах Лены?!
— Отвечай же!.. — торопила она его.
— В Москве мне делать нечего, — сказал Леонид. Он начал говорить без всякой надежды, что выпутается. Просто начал говорить, — Зачем мне Москва, когда в Ашхабаде столько всего интересного.
— Да?..
— Ну, к примеру, побывал я в Доме учителя на лекции о международном положении…
— Да?..
— Потом побывал на концерте нашего замечательного симфонического оркестра.
— Да?.. — Всего две буквы в этом «да», а кажется, что много слов, целые фразы, говорящие тебе, что ты не более как мальчишка, а собеседница твоя мудра, снисходительна, терпелива.
— Лена, я хочу тебя видеть. — Спасибо, гном! Наконец‑то ты помог найти нужные слова. И какие это простые слова. — Спасибо, старый, мудрый гном.
— Какой гном? — удивилась Лена, — О чём ты?
— У меня в кабинете есть гном, — радостно переведя дух, сказал Леонид. Самое трудное было позади, теперь можно было и помолоть языком. — Знаешь, этакий старичок гном из детства. Твой добрый друг из детства. Двадцать лет его не было со мной, а теперь он тут, рядышком. У него борода раструбом, и он рыжий. Зашла бы поглядела. Кстати, у нас начались съёмки. Снимаем фильм под названием «Клюква в сахаре». Очень забавный фильм. Заходи, посмотришь.
— Сегодня вечером я дома, — сказала Лена. — Два длинных и два коротких… Прости, ко мне пришли.
Она повесила трубку.
— Ура! — сказал Леонид и почесал гному пальцем бороду. — Спасибо тебе, мой высокочтимый друг!
— С кем это ты разговариваешь? — В дверях стоял Клыч, его друг. Действительно друг, ещё по ВГИКу, когда Леонид и думать не мог, что судьба сведёт их на этой студии. В дверях стоял Клыч, замечательный парень, просто отличный парень. Он был курносый — вот так туркмен… Но он был туркмен, самый настоящий, влюблённый в свой Ашхабад, в свой край родимый. И он был совсем другой здесь, не такой, каким был в институте. Там он был почти русским, здесь стал только туркменом. И строго следил, чтобы быть всегда туркменом. Гордый, сдержанный, даже настороженный и добрый, обескураживающе добрый — на, друг, бери всё, что у меня есть. Замечательный парень! Он считал, что нет у него важнее дела, как всякий миг стоять на страже чести, достоинства своего народа. Не зря же он учился, сын чабана, и доучился до звания кинооператора художественных фильмов. И не зря знал английский, не зря был сильным шахматистом и не зря был спортсменом — волейболистом и гимнастом. Всем этим он овладевал ради своей Туркмении. Замечательный парень! Он был как раз таким сыном своего народа, каким и должен быть настоящий человек, он заслуживал уважения.
— Клыч, дорогой, я разговаривал с гномом, — сказал Леонид. — Прости, ко мне пришли, — сказал он в трубку, нет, трубке и осторожно уложил своего гнома на рычажки, похожие на оленьи рога. Ничего удивительного, гном ездил по лесу на оленьей упряжке, — Клыч, дорогой, я несказанно рад тебе.
— Выпил?
— Да, утром. Два стакана чаю.
— Тогда это от счастья, что начали снимать фильм?
— Садись, Клыч, и не напоминай мне об этом фильме. Говори о чём угодно, только не об этом.
Клыч быстро подошёл к Леониду и быстро коснулся пальцами его ладони.
— Спасибо, Лёня. Знаешь, я сбежал оттуда. Знаешь, я рад, что не работаю в этом фильме. Сперва обиделся, а теперь рад. Слушай, почему это так? Почему утвердили самый плохой сценарий? Ведь те два были лучше, очень даже лучше. Ты что‑нибудь понимаешь?
— Садись, Клыч, садись на диван и давай поговорим о чём‑нибудь другом. Не о кино, а о чём‑нибудь другом. Ты давно женат, Клыч?
— Два года.
— Мне нравится твоя жена. Ох, прости! Это, кажется, не совсем в ваших обычаях — хвалить чужую жену? Но я хотел только сказать…
— А я понял, что ты хотел сказать. Не оправдывайся.
— И твой сын мне очень нравится. Такой же курносый, как и папаша. Сколько ему?
— Год и два месяца.
— И три дня и пять часов и шесть минут. Ты счастлив?
— Лёня, чай был наполовину с араком?
— Даже без сахара, а не то что с араком. Сахар в нашей колонии имеется только у Руховича. И знаешь почему?
— Интересно.
— У нас у всех его крадут, а у него нет. Он насыпал свой сахар в банку из‑под какао, затем вырезал кружок из бумаги диаметром с банку, написал на этом кружке «Стыдись!» и положил его поверх сахара. И представь, кто бы там ни рыскал в его номере: уборщицы, администраторы, полотёры — все до единого стыдятся.
— Среди уборщиц есть туркменки? — насторожился Клыч, — Те, что крадут, туркменки?
— Ну ты хорош! Ты просто великолепен! Тебя это всерьёз интересует?
— Всерьёз.
— Нет, Клыч, среди уборщиц нет туркменок. Их вообще нет в гостинице, твоих туркменок. И в парикмахерских, и в столовых, и в магазинах. Вы попрятали своих туркменок. Хорошо ли это, Клыч? Скажи, дипломированный деятель культуры, хорошо ли это?
— Хорошо, — убеждённо сказал Клыч, убеждённо и серьёзно, — Мы маленький народ, и наша сила в гордости. Если женщина не горда, у неё вырастет не гордый сын. Женщина не должна быть в услужении.
— А мужчина?
— Мужчина может постоять за себя. У него кулаки. И вообще он мужчина.
— Убедительно. Тысячу лет назад думали так же. Тебе, дорогой Клыч, тысяча двадцать пять лет. Скажи, ты не чувствуешь усталости, бремя лет тебя не гнетёт?
— Нет. А что, ты прав, Лёня. Иногда мне кажется, что я жил давным–давно когда‑то. Водил караваны, участвовал в набегах, бывал в Персии.
— И было у тебя четыре жены и дюжина сыновей.
— Нет, не смейся. А тебе разве не кажется иногда, что ты жил на земле и раньше? Ну, в те самые времена, которые тебе особенно нравятся из истории? Какие времена тебе особенно нравятся, Лёня?
— Не времена, а люди.
— Хорошо, пусть люди.
— Когда‑то я мечтал быть Наполеоном.
— Так. А ещё?
— И Александром Македонским.
— А ещё?
— Но самой моей заветной мечтой было стать пожарником.
— Ну вот, снова ты все поднял на смех!
— Это я с горя, Клыч. Ведь я так и не стал пожарником. Ну, а Наполеон, когда я подрос, померк в моих глазах. Он был захватчиком, оказывается. И Македонский был не лучше. Подумать только, он даже посмел в Туркмению вступить. Кстати, вы не встречались? Тогда, в бытность твою до нашей эры?
— Нет, с ним нет. Но я гнал его воинов. Я гнал их с нашей земли. Я и горстка моих товарищей. Крошечный отряд. Но мы наводили ужас на завоевателей. Наши кони были быстрее ветра. Наши стрелы всегда настигали цель.
— Помню, помню, мне докладывали о каком‑то отчаянном кочевнике из племени тёке. Так это был ты?
— Я. Но только из племени иомудов. Нас считают не воинственными, но это не так.
— Верно, из племени иомудов. Да… А потом мы встретились в киноинституте. Помнишь, в коридоре возле лестницы с бронзовыми кентаврами?
— Помню. Ты стоял у стены с Марком Шпильбергом и с ребятами из сценарного, и Марк рассказывал вам свои одесские истории. Я подошёл, и ты кивнул мне, чтобы я тоже послушал Марка. Я понял, ты гордишься Марком, тем, как он здорово рассказывает. Слушая его, мы тогда от смеха садились на пол.
— Все‑то ты помнишь… Марк погиб в первые дни войны. Хороший был парень.
— Да, очень. Никто не знает, что его ждёт впереди.
— Это верно. Но Марк Шпильберг был самый мирный из нас, самый невоенный.
— Интересно, о чём он мечтал в детстве?
— Этого никто теперь не узнает.
— Жаль его. Жаль всех, кто погиб молодым.
— Ага, вот вы где, Клыч! — В комнату быстро вошёл Денисов. Повернулся, глянул с прищуром в печальные лица друзей, — Кого вы тут оплакиваете, вгиковцы?
— Всех, — сказал Леонид. — Весь род человеческий. Присоединяйтесь к нашему плачу.
