Гарий Немченко - Избранное
Несмотря на то что радоваться было нечему, я почему-то был в очень хорошем расположении духа... Мне нравилась эта затерянная в синих предгорьях станица, нравились эти рыжие холмы и далекий снег на горбатых хребтах, и я в который уже раз начинал себе говорить: нет, нет, хорошо, что я не стал больше эту поездку откладывать, хорошо, что собрался наконец да и поехал...
Так я и прошагал по обрыву над речушкой до самых сумерек.
В окнах конторы давно уже ярко горел свет. Потом они погасли вдруг одно за другим, и я заспешил к крыльцу.
Иван Яковлевич улыбнулся мне, хитровато щурясь:
— Считай, тебе повезло. Решили, что надо мне по отарам проехать да еще кой-куда заглянуть. Поедем верхами, так быстрей будет. Только, понимаешь, кони у нас один другого норовистей — не побоишься?
Тут на меня кашель напал, потом я начал прикуривать, и друг мой не стал дожидаться, пока я ему отвечу.
— А теперь, — сказал он, — ко мне... Попьем чайку с калиновым вареньем, отоспимся как следует, а рано утречком — в путь.
Домой к нему мы поехали на линейке. По крутой дороге она быстро скатилась вниз, и лошади побежали посреди мелкой речушки между смутно белевших в темноте меловых бережков. Снизу потянуло холодом. Глухие кручи с обеих сторон теперь придвинулись близко, и еще неяркие звезды то исчезали за темными их горбами, то появлялись вновь...
Потом пропали разом и острый всплеск под копытами лошадей, и мягкий шелест под колесами, линейку под нами дернуло, и кони, напрягаясь, пошли в гору. По накатанной дороге посреди очень широкой улицы побежали бойко, и звезды теперь то пропадали за крышами, то подрагивали и покачивались среди голых ветвей черных деревьев.
В садах уже собирался, густея, уже стыл сизый туман, и окна домов светились как будто сквозь дым.
Иван Яковлевич напевал без слов, негромко и задумчиво, словно все еще продолжал размышлять о делах, и я положил руку ему на колено, хотел заговорить, но линейка под нами опять дернулась и, клонясь на один бок, стремительно понеслась вниз. Я так и застыл с открытым ртом, вцепившись в колено своего друга, а он посмотрел на меня и снова хитровато прищурился.
И мы опять ехали по воде, и опять потом поднимались в гору, чтобы через несколько сотен метров снова спуститься к руслу речушки. Одни и те же темные холмы, помеченные красноватыми квадратами света, оказывались от нас то слева, то справа, знакомые созвездия покачивались то впереди, то сбоку, а дорога наша кружила и кружила, шла петлями вверх и вниз, и все не было ей конца — будто ехали мы куда-то очень далеко.
Заметно похолодало, и огоньки в окнах стали еще уютней. От мокрых лошадиных ног отлетал еле видный в темноте парок. Изредка хлопал кнут, и тогда громче начинали ёкать у коней селезенки, чаще похлюстывали по грязи копыта, громче бренчала и хлябала линейка, и все эти четкие звуки и теплые на осеннем морозце конские запахи как будто уносили куда-то очень далеко. Мне вспоминались воля и простор моего деревенского детства, то купание коней, а то ночное, пастьба, и отчего-то хотелось громко, во всю грудь вздохнуть...
А утром мы снова ехали на линейке, теперь только вдвоем с Иваном Яковлевичем, и он, отыгрываясь за вчерашнюю мою подковырку, насмешничал:
— Может, признаешься, что ночь не спал? Все небось думал: а вдруг конь и в самом деле такой попадется, что никакого сладу.
Я только улыбался. Спать-то я крепко спал, но насчет седла, признаться, задумывался. Мне и в детстве не очень везло, несколько раз с коня падал. С тех пор лет двадцать, если не больше, к лошадям и близко не подходил — какой из меня джигит?..
— Километров сто отмахать придется, тут и привычному да умелому не так просто, — говорил Иван Яковлевич уже серьезно. — А дорога — увидишь сам. Это — еще цветочки...
Мы ехали обочиной лесной топи, под ногами лошадей ломался ледок, глухо чавкала под ними загустевшая грязь. Линейка наша сильно кренилась, и Ивану Яковлевичу пришлось привстать на подножке, отклоняясь вправо, а я теперь лежал на спине, широко раскинутыми руками судорожно хватаясь за подстилку из сена, и ноги мои беспомощно висели над размытым краем болота.
А потом наши акробатические номера стали сложней. То друг мой спрыгивал на ходу, а я торопливо переваливался на его край, то я плюхался на обочину и, оскользаясь, бежал сзади, а он, вытягиваясь поперек линейки, отчаянно балансировал один.
Утро было студеное, но мы замечали это лишь тогда, когда выезжали на горб очередного холма и на минуту останавливались. Все остальное время мерзнуть нам было некогда.
Зато какая открывалась красота, когда с гор, где на северных склонах уже лежал снег, мы оглядывались вниз, на подернутые голубою дымкой долины!..
В тихой радости я только покачивал головой. Иван Яковлевич, который давно уже приглашал меня посмотреть родные ему предгорья, нарочно сдерживался:
— Это еще что. Погоди, я тебя на Батарею привезу, вот тогда скажешь!
Я оставался на месте, зачарованно вглядываясь то в подсвеченные утренним солнцем алые макушки далеких снежников, то в сине-зеленые, с рыжими пятнами цвета холмов, которые оставались внизу. А друг мой незаметно отходил от меня, уже ковырял носком кирзового сапога стылую землю, наклонялся, выбирая картофелину, придавливал ее пальцами, покачивал головой, торопливо шел дальше. Иногда он отбирал у меня бинокль, и тогда я видел, что смотрит он не на снеговые пики на горизонте — смотрит на соседний пригорок, где по коричневатой стерне бредет еле заметная отсюда отара.
К обеду мы побывали и в отарах, и в пустующих днем овчарнях, около которых неистовым лаем встречали нас сидящие на цепи волкодавы.
Я уже посматривал на рюкзак, в котором лежала еда. Иван Яковлевич, перехвативший мой взгляд, подмигнул:
— Сейчас к одному месту подъедем — там...
Линейка скатилась в неглубокую седловину, потом по краю ее лошади снова потянули нас вверх.
Дороги здесь не было, под линейкой тихо шуршала пожухлая степная трава.
Я увидел впереди край горы, уходящей вниз очень круто, невольно привстал, но Иван Яковлевич уже натянул вожжи.
— Говорят, в турецкую войну тут стояли русские пушки. Оттого и название пошло: Батарея.
Я подошел к краю холма и замер. Глубоко внизу лежала ярко освещенная солнцем просторная котловина. Прожилками посреди темно-рыжей степи тонко голубели вилюшки крошечной отсюда реки. Над зеленоватыми низинами еще курился туман, за серыми взлобками прятались сизые тени. Далеко впереди льдисто серебрился вытянутый овал озера. За ним снова поднимались холмы, на плоских их вершинах густела синяя кромка, а над нею вставали под ясным небом молочно-белые пики снеговых гор. Горы эти тянулись четким полукругом, они как будто замыкали обширную котловину, и слева и справа обрезанную крутыми обрывами далеких холмов.
Мы смотрели и смотрели не отрываясь.
Было недалеко за полдень. Наступил тот короткий глубокой осенью час, когда ненадолго снова побеждает теплынь. В воздухе как будто чувствовалось легкое дрожание марева, однако дымки не было видно. Небо оставалось по-осеннему высоким, четко виднелась даль, и тишина вокруг стояла тоже совершенно особая, такая, что даже тоненький скрип линейки, которую слегка подвигали изредка переступавшие позади нас лошади, отчего-то казался грустным.
— Другой раз допекут, расстроишься, — негромко заговорил Иван Яковлевич. — А посидишь на этом взгорке, притихнешь, и все — как рукой...
Мне показалось, что где-то далеко послышался слабый журавлиный крик. Я прислушался, еще не оглядываясь, а друг мой сказал:
— Поздненько они... вон смотри!
Птицы летели слева от нас, с востока. Яснее стали их голоса, как всегда трогательные своею как будто осознанною печалью, а потом они раздались совсем громко, и слышалось в них что-то необычное, каждый звук был словно не курлыканье, а тревожный вскрик.
И порядок, в котором они летели, тоже казался странным. Как будто не было обычного треугольника, внутри стаи журавли кружили и перелетали с места на место.
Я обернулся к своему другу:
— Что там... Может, их коршун бьет?..
Иван Яковлевич напряженно глядел из-под руки.
Птицы были уже совсем близко. Теперь они растягивались в треугольник и кричали потише прежнего, как вдруг я увидел: один журавль словно бы выпал из стаи, опять нарушая ее порядок. Заваливаясь набок, он косо уходил вниз, и в судорожном махе его крыльев было что-то беспомощное.
И в тот же миг журавлиный строй снова сломался. Несколько птиц, летевших в конце стаи, бросились вниз, обогнали отставшего журавля, подлетели под него с разных сторон. Взмахи их серых крыл стали резче, здесь, на земле, отчетливо послышался их тугой шелестящий посвист, и мне показалось, легкой волной сюда донесся и поколебленный холодок высоты, и слабое живое тепло разогретых полетом перьев.
Журавли снова курлыкали громко и как будто торопливо, и я готов был поклясться, что голоса их различимы, и что в тревожном хоре вверху можно уловить и обреченный вскрик отставшего, и клики остальных — они подбадривали, они напоминали о надежде, они обещали помощь...
