Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника
— О-о, черт! Зачем?
— Зарплату вытягивать на положенное место, — пояснил Павел.
Начальник наконец снял пальто — ему стало жарко.
— Смеешься? Ты скажи, куда лишнюю рабсилу будем девать? — И будто нечаянно прикрыл горбатой ладонью листок под стеклом. Это был заготовленный рапорт с просьбой пополнить мастерские слесарями из-за неуправки на капремонте.
Ответ на вопрос лежал под рукой, но Стокопытов, прямо говоря, растерялся. Обычно приходилось кричать о всевозможных недостатках, а тут — на тебе! — излишки. За всю двадцатилетнюю практику руководящей работы!
— Куда, это самое, рабсилу?!
— Сокращать придется людей, Максим Александрович, — без тени улыбки заявил Павел. — Пускай побегают… Кстати, на ремзаводе и в конторе бурения им рады будут.
— Не смей и думать! — замахал руками Стокопытов. — До управляющего дойдет. Он тебя за это…
Тут Максим Александрович грустно покачал головой:
— Тебя-то, впрочем, он сразу в отдел труда заберет, к себе в трест, как пить дать! А вот куда меня — неизвестно.
Да, устал, видно, Максим Александрович. Сломила его болезнь. Иначе бы он не отпустил такого самокритичного каламбурчика.
— А собрание все-таки придется объявить, — сухо сказал Павел.
Их беседу прервал вечерний звонок. И сразу в кабинет начали сходиться люди.
Да, Стокопытов не любил трений в коллективе. И тем не менее сейчас он вынужден был проявить неколебимую твердость, ни в коем случае не давать в обиду Тернового. И не искать пятого угла, как в прошлый раз, с нарядом.
Нападение Ткача и Тараника начальник отбил прямым контрударом. Он попросту достал из ящика старое заявление Ткача и протянул ему, кивнув на разноцветную резолюцию.
— Я увольняться раздумал, — заявил Ткач.
— А я с тобой в бирюльки играю?! — вспылил Стокопытов. — Написал — принимай! О бригадирстве дальше не может быть и речи!
Ткач скомкал бумажку. Нет, не Стокопытова он ел глазами, а Тернового. Вот кто стал ему поперек горла, вот с кем он еще не рассчитался как следует! Не свел счеты! Рано поспешил с заявлением, мазила!
Тараник предусмотрительно спрятался за его спину: обстановка изменилась решительно и круто, выделяться было рискованно.
Стокопытов вздохнул с облегчением, но главное было еще впереди: у двери блеснул лаковый козырек Эрзи.
Ворожейкин, шутя, оттер поверженного бригадира.
— Ну, свел концы? — скосился он на Ткача. — Теперь сдай назад, нам всерьез нужно поправлять дела. Считай, что старая «тригада» рассыпалась.
И, захрустев скулами, поворотился к начальнику.
— Старую лавочку прикрыли — хорошо! — зло проговорил Эрзя. — Но дальше как быть? Короче, что я на сегодняшний день должен преподнести в кошельке своей дорогой супруге?
Стокопытов тяжело глянул на Павла: отдувайся, мол. Но тут его осенило.
— Полторы сотни! — воскликнул он, желая показать свою наторелость в воспитательной работе. — Осенью ты, Ворожейкин, триста рублей отказался получать за обучение. Я думал, что у тебя широкая душа, переживешь временную неустойку.
Лучше бы начальник не вспоминал тех денег.
— Не путайте! Не путайте разные вещи! — побагровев, вспылил Ворожейкин. — Сирот одевать и обувать, учить их — я, может, подпишусь и дальше бесплатно. А за ваше недомыслие карманом отвечать не буду, копейки на это не дам!
— Погоди! — в свою очередь, озлился Терновой. — Чье недомыслие! Мое или, может, твое? Ты что, не видал, что тракторов нету в гараже? Чего молчал? Кого обхитрить думал? Неустойка же, и можно все это поправить!
— Неустойка, — не очень поддался Эрзя и хотел даже плюнуть под ноги, но сдержался. — Почему все неустойки у нас за мой счет? И как быть дальше?
— Как быть дальше — сам думай, — упрямо сказал Павел. — Мастерские не дядины, а наши. Мои и твои.
— Звенья нужно сократить! — выпалил Эрзя со злобой. — А вы куда смотрели? На десять машин не шесть слесарей, а пять или четверых. При том же фонде зарплаты.
Павел кивнул. Он хотел бы обнять ершистого мордвина, побрататься на всю жизнь, да минута была явно неподходящая для подобных излияний.
И Стокопытов уже благодушно отвалился в неподвижном кресле, чувствуя в теле сладкую истому, как после нарзанной ванны. Его поразила, наверное, высокая сознательность масс.
И в этот-то момент от дверей рванулись в великом возбуждении Мурашко и Муравейко.
— Не согласны! — в две молодецкие глотки рявкнули напарники и дружно ударили шапками об стол. — Не согласны никак мы на такое дело!
Павел опешил от неожиданности. Стокопытов наливался кровью, как бурак, с усилием качнулся к бузотерам.
— Что за анархисты? С чем вы не согласны?
Мурашко отступил, строго кивнул другу:
— Говори ты.
— Я скажу, — с достоинством согласился Муравейко. — Не согласны мы, что нашу инициативу украл на глазах, средь бела дня, Эрзя Ворожейкин. Это мы с утра агитацию развели насчет звеньев. Чтобы сократить их… Наша мысль! Должна, как положено, и дальше продвигаться как наша. Вот оно какое дело.
— В газету пускай поместят, — простодушно признался Мурашко.
Захохотал сначала Терновой, потом Эрзя, за ним дружно заржали остальные. И даже Тараник усмехнулся для порядка.
— Ох, активисты, новаторы-рационализаторы, дьявол вас всех забери! — вытирая слезы, содрогался всем своим пухлым телом Стокопытов. — Отлили штуку. Да берите свою инициативу на здоровье, кто ее отнимает. Но куда людей — подумали?
Последним вопросом, ясно, начальник хотел проверить свои соображения, недавний разговор с Терновым.
— Ха! — удивился Мурашко. — Начальник нас разыграть хочет. Вроде он не знает, куда ему излишки девать. Да в капремонт, куда же их? «Гробы» поднимать.
Стокопытов с деланной миной обратился к Терновому:
— А что, Павел Петрович? Говорил я, кадры у нас золото, а? Академики! Давай открывай собрание!
Павел крякнул. С обидой уставился на Максима Александровича.
— Зачем оно теперь? Собрание уже состоялось. Притом на высоком политическом уровне. Остается оформить актом простои да заплатить людям что положено. Звенья перекомплектовать, и все.
Когда люди по одному выбрались из душного кабинета, Стокопытов задержал Павла:
— Все это здорово. Прямо сказать, стопроцентное понимание и, если хочешь, двести процентов инициативы! Вызывай, друг, Прокофьева, пускай принимает бригаду. Но кто же у нас возглавит капремонт? Ведь там по-прежнему можно гнуть туфту на всю длину карандаша. Надо бы такого парня подыскать, чтобы сам себе ОТК. Академика какого-нибудь!
— Человек есть, — сказал Павел. — Только не пугайтесь сразу. На капремонт я бы поставил без ошибки Меженного из инструменталки.
— Что-о?
— Он ни единого болта не припишет. Но материал и инструмент потребует с нас, хоть из-под земли. Решайте!
— Да откуда ты его узнал-то? Темная личность.
— Темная? Чем именно?
Стокопытов заморгал рассеянно. Темная… А почему, в самом деле?
Вот тоже вопросец. Почему? Кто может объяснить? Так считалось с прошлых времен.
— Ручаешься? — спросил Стокопытов.
Павел не отвечал, покусывая губы от злости. И Стокопытову вдруг стало нехорошо, неуютно в своем железном кресле, за крепким, устойчивым столом о двух тумбах.
22
Стокопытов расстроился не на шутку, плохо спал ночью. Его потряс, подавил страхом приступ давней стенокардии. Железным обручем стягивало грудь, теснило сердце. Вспышки страха за свою жизнь парализовали твердую когда-то волю. Привычный валидол едва утолял боли, пришлось вызвать врача.
Врач выписал бюллетень, жена отключила телефон, зашторила окна, чтобы ни один звук извне не потревожил больного. К вечеру Максиму Александровичу стало полегче, перед вечерним чаем он почитал газету, поднялся к столу.
— Стареем, мать, — грустно сказал Максим Александрович своей еще не старой, хорошо сохранившейся жене.
Странно, стенокардия обострилась без видимой причины, когда улеглись треволнения на работе, улучшился ремонт, а нормировщик Терновой, этот ершистый парень из бульдозеристов и, по сути, его, Стокопытова, воспитанник, начал поддерживать его при всяком удобном случае, хорошо, бескорыстно. По-партийному.
Но болезнь обострилась все-таки недаром, ее нельзя обмануть.
Мучили в последнее время Максима Александровича мысли. Даже не мысли, а подспудное чувство неудовлетворенности, сомнения в себе. Сомнения в своей долгой, многотрудной и, кажется, неправильной жизни.
Почему Терновой — вообще-то желторотый юнец — смог, а он, Стокопытов, не смог докопаться до главного в жизни мастерских? Почему он рискнул, не побоялся и, кажется, добился своего? Почему за всю жизнь у него, Стокопытова, ни разу не возникло желания отстаивать нечто свое, единственно правильное, полезное людям и конечно же хозяйству?
