Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2
— Не в сюжете? — грустно переспросил Гаджиев, отпуская его рукав.
— И лишний съемочный объект. А у нас, на студии, тоже есть плановики… — Володя подмигнул Гаджиеву.
Он чувствовал себя сейчас гораздо смелее, будучи причастен к победившей стороне.
Три дня Владимир Савельевич Одеянов и его маститый консультант мотались по Югыдскому нефтяному району.
Весенняя распутица оставляла лишь один способ передвижения: им дали гусеничный вездеход, нечто вроде танка без башни. Танком управлял отчаянный малый, который помимо своей прямой обязанности — возить, куда прикажут, — вероятно, еще задался целью продемонстрировать пассажирам великолепные ходовые качества своей машины. Он с разгона перепрыгивал рытвины, форсировал речки, всползал на крутизны, неожиданно тормозил и, по всем боевым правилам развернув грозный транспорт, в лоб штурмовал лесные чащобы…
Машина была превосходна.
Володя Одеянов потирал ушибленное темя. Платон Андреевич упирался руками в скамью, стараясь держаться на весу и создать спасительный зазор между этой скамьей и собственным задом. Душу вездеход из них вытряс уже на первых километрах, и теперь они оба проявляли заботу лишь о своей страждущей плоти. Но все было тщетно: их швыряло в разные стороны, кидало друг на друга, сталкивало на пол и подбрасывало к потолку.
Иногда Хохлов все же улучал момент, чтобы улыбнуться своему подопечному, взывая к его мужеству и как бы снова извиняясь за эти превратности межсезонья.
Однако они повидали все. Все, что было намечено.
И все виденное привело в полный восторг Володю Одеянова. Его толстый блокнот был исписан сплошь, в кармане куртки лежали отснятые кассеты.
И когда на исходе третьего дня они вернулись в поселок, скинули с себя забрызганное грязью верхнее, умылись и, как в нирвану, погрузились в мягкие кресла, а тетя Мотя поднесла им по стакану крепкого казенного чаю, Володя, отдышавшись, сказал:
— Здорово. Грандиозно!.. Теперь я совершенно иначе вижу свой фильм.
Хохлов кивнул: он в этом нисколько не сомневался.
— Все так ново и так… молодо, дерзко!
Володя на короткое время углубился в свои впечатления, потом заговорил снова:
— Платон Андреевич, я просто не могу поверить… неужели здесь раньше было это?
Хохлов вопросительно поднял брови, но затем догадался о сути вопроса.
— Видите ли, именно здесь, на Югыде, этого не было. Совершенно новый район… Однако, если иметь в виду всю территорию… поблизости… Да. Было.
— Не верится, — повторил Володя. — Все так ново. Столько молодежи.
— Теперь у нас в основном молодые кадры, — подтвердил Платон Андреевич. — Между прочим, как это ни парадоксально, к нам сейчас довольно трудно поступить на работу. Слишком много желающих. Берем только специалистов.
— А как это объяснить?
— Что именно?
— Почему сюда с такой охотой едут люди? Ведь ни для кого не секрет, что совсем недавно этот край…
Хохлов медленно допил остывший чай, побренчал ложкой в стакане.
— Могу вам чистосердечно признаться: еще несколько лет назад я предполагал, что нам придется сворачивать это хозяйство — некому будет работать… И вот мы не только не сворачиваемся, а, наоборот, расширяемся!
— Но почему именно сюда повалил народ? — все не унимался, настаивал Володя.
— Потому что здесь людям предоставляются известные материальные преимущества. Северный коэффициент, ежегодная надбавка к зарплате. А у геологов еще и полевые. Скажу вам прямо: живут здесь довольно богато. Причем это касается всех категорий…
Платон Андреевич встал из кресла, приоткрыл дверь, кликнул:
— Матрена Степановна!
Тетя Мотя, всегда пребывавшая в полной мобилизационной готовности, вплыла в «люкс».
— Матрена Степановна, — обратился к ней главный геолог. — Извините за нескромный вопрос: сколько вы получаете в месяц?
— Восемьсот тридцать. Если без вычетов…
— Вы одна живете?
— Теперь одна. Сын женился — ушел к ней…
Тетя Мотя поджала губы, что позволяло догадываться, сколь беспредельно обожает она свою невестку.
— Сын вам помогает?
— Раньше давал, а теперь… — Тети Мотины губы сжались еще туже.
— Спасибо, Матрена Степановна, — поспешил закончить беседу Хохлов. — Все ясно.
— А чаю больше не желаете? У меня свежий…
— Нет-нет, благодарим.
И когда тетя Мотя скрылась за дверью, Платон Андреевич торжествующе подытожил:
— Вот видите, простая уборщица — восемьсот тридцать рублей. А?
Володя Одеянов все это внимательно выслушал и хохловскую импровизацию с тетей Мотей оценил по достоинству, но на лице его была отчетлива мина разочарования.
— Значит, все чудеса объясняются элементарно: длинным рублем?
— А вы не забывайте, голубчик, что материя первична, — съязвил Хохлов.
— Да, но мне предстоит делать фильм… А это скучно.
— Стало быть, вам нужны духовные проявления? Пожалуйста. — Платон Андреевич со вкусом потер руки, уже наперед зная неотразимость своих доводов. — Так вот. У нас люди ценят свой заработок и потому дорожат своим местом, а посему работают прилежно, с полной отдачей, — вы в этом сами имели возможность убедиться. Не так ли?
— Так.
— Далее. У нас не воруют. Вы понимаете, о чем я говорю? Речь идет не о лазании по чужим карманам — о другом. Вот это самое: съездить налево, продать из-под полы, хапнуть… Этого здесь нет и в помине. Даже чаевых не берут. Оставите в столовке гривенник — догонят на улице, вернут… Тем-но-та!
Хохлов вдруг откинулся к спинке кресла, захохотал.
— И знаете, Владимир Савельевич, в здешних магазинах вы вряд ли встретите подонков, которые соображают на троих… Кстати, это у нас называется «по-московски». Прошу прощения.
Одеянов улыбнулся. Однако было незаметно, что он всерьез поколеблен.
— Все это прекрасно. И важно, — сказал он. — Но ведь я о другом, Платон Андреевич. Вы — геолог. Кому, как не вам, понять, что я ищу? Мне нужна романтика… И в моем представлении именно профессия геолога наиболее этому близка.
— Романтика?
— Да. Сейчас об этом много говорят, пишут. Появились новые песни. Может быть, вы слышали? «Глобус крутится, вертится…», — напел Володя.
Платон Андреевич с нескрываемым огорчением взъерошил свою седую шевелюру.
— Видите ли, — сказал он, — может быть, вся беда в том, что я уже стар.
Владимир Савельевич деликатно промолчал.
— К тому же я не геолог, а главный геолог.
Было похоже, что он хитрит. И опять что-то затевает.
— Но здесь, в общежитии, рядом, — сказал Хохлов, — живут молодые ребята. Геологи, недавно окончили институт. Они наверняка и песни эти знают, и разбираются в романтике… Давайте зайдем.
— Удобно ли?
— Вполне. Я знаком с ними.
Бесконечно длинный коридор общежития в этот вечерний час напоминал улицу. Тянулись цепочкой, убегая вдаль, матовые фонари. Пешеходы, придерживаясь правой стороны, деловито и стремительно, кто с портфелем, кто с авоськой, неслись навстречу друг другу, здороваясь на ходу. Очень важный карапуз, беспрерывно трезвоня, ехал на трехколесном велосипеде. Собравшись кучками, покуривал праздный люд. Кто-то кого-то поджидал, прислонясь к стенке, — вероятно, было назначено. Из-за дверей слышалась разноголосая музыка.
И за дверью, подле которой они остановились, тоже была музыка. Наметанным слухом Володя Одеянов определил яростные стенанья Элвиса Пресли.
Он вообразил все, что сейчас предстанет за этой дверью: пир горой, дым коромыслом, распатланные пары, самозабвенно кидающие рок. Он опасливо взглянул на Хохлова: может, все-таки не стоит?..
Но тот улыбнулся ободряюще.
— Платон Андреевич, я только прошу вас… — успел напомнить Володя. — Не говорите, что я… из кино.
Он все еще стремился соблюсти свое инкогнито. Чтобы познать жизнь изнутри.
— Что-нибудь попроще… ну, журналист.
— Идет, — заверил Хохлов.
И постучал в дверь.
Картина, представшая им, была неожиданно идиллична.
Три совладельца комнаты мирно коротали свой досуг.
Один сидел за столом, выгребая из банки столовой ложкой рыжую кабачковую икру.
Другой, склонясь над тумбочкой, писал — вероятно, письмо, поскольку рядом был конверт.
А третий возлежал на койке, лицо его было заслонено книгой, от которой он не пожелал оторваться даже на стук, а ноги его при этом были задраны на спинку кровати, ноги были в носках, на каждой пятке было по дыре, и они, эти дыры, как автомобильные фары, были нацелены прямо на дверь.
Обстановка комнаты отличалась спартанской строгостью. Три одинаковые железные койки, три тумбочки, занавеска на окне с четким инвентарным клеймом. Двухсотсвечовая лампа под потолком увенчана все же, ради уюта, наполеоновской шляпой, искусно свернутой из газеты.
