Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 2 том
Потом он смотрит на часы.
— Двенадцать пятьдесят по-московски, — говорит он. — Десять минут на сборы.
Костик грустно усмехается: собирать нечего.
— В тринадцать часов, — тихо докладывает Игнат, — мы еще можем в последний раз послушать «Арктическую газету» по радио.
Да, радио! Последняя паутинка, связывающая их с далеким миром.
— Хорошо, — говорит профессор, — Мы еще послушаем радио.
Они усаживаются вокруг черной трубы и молча ждут. Игнат возится у приемника. Старик поглядывает на часы. Костик думает, что сейчас, вероятно, в последним раз доведется ему слушать чужой человеческим голос.
Из репродуктора вдруг вырывается могучий ливень звуков. Знакомая величавая мелодия растет, ширится, она уже гремит над безмолвной белой пустыней, и тогда, узнав ее, поспешно и молча подымаются со своих мест люди. Срываются шапки. Поворачиваются лицом на юго-запад. Теперь видно, что у Старика голова совсем белая.
Стихают последние аккорды, но люди еще долго стоят, обратив лица на юго-запад, к Москве.
Их пробуждает голос диктора:
— Внимание! Внимание! Говорит полярный радиоцентр на семьдесят втором градусе северной широты. Здравствуйте, товарищи полярники!
Мягкий голос диктора широко разносится окрест, и в машине сразу становится теплее и уютнее. Люди тянутся к репродуктору, как к костру, чтобы погреться, оттаять подле теплого человеческого голоса.
Они слушают новости далекого мира и удивляются нм. Где-то заседают министры, соревнуются футболисты, торопятся на юг курортники... Мир живет, возится, поет и работает; и странно: заботы и радости этого далекого мира волнуют и радуют обреченных. Они жадно прислушиваются, они огорчаются и смеются, они вдыхают уже забытый аромат Большой земли... Эти люди не умеют умирать.
— Внимание! Внимание! — произносит репродуктор. — Вниманию геологоразведочной партии профессора Старова.
Они удивленно поднимают головы.
— Слышит ли нас партия профессора Старова? Слышит ли нас партия?
— Да, да, слышим! — удивленно отвечает Старик.
— Это нас зовут. Это нас! — кричит Костик. Он вскакивает с места, мечется, суетится, не знает, что ему делать, и, наконец, снова бросается к репродуктору, тормошит Игната: — Нас зовут. Слышишь, Игнат?
— Слышу. Не мешай, — шепчет тот и обнимает за плечи Костика.
Все замирают и, затаив дыхание, ждут.
— Товарищ Старов! В третий раз передаем вам, на случай, если вы нас раньше не слышали, радиограмму для вас из базы экспедиции. Там обеспокоены вашим долгим отсутствием. Решили предпринять поиски. Отправлены три собачьи упряжки. Две в направлении: База — Сопка, по вашему маршруту, третья — на разведку в долину реки, на случай, если вы сбились с пути. Повторяю еще раз...
— Не туда! Не туда! — в отчаянии кричит в трубу Костик. — Нас надо искать в заливе Креста. Мы здесь, в заливе.
— Как жаль, — усмехается профессор, — что они нас не слышат, Костик.
— Ваша судьба, товарищи, — продолжает репродуктор, — беспокоит нас всех. Желаем вам бодрости и здоровья. Слышите ли нас? Все мы, зимовщики, желаем вам бодрости и здоровья...
Старик встает на ноги и долго смотрит на зюйд-вест. Там сгрудились медно-красные острые горы, они тянутся зубчатой грядой вдоль залива, камни блестят на солнце, как расплавленные.
— Они ищут нас там, — вытягивает Старик руку, — за этими горами... в долине.
Игнат подходит к нему. Щуря свои полуслепые глаза, смотрит на горы и тихо говорит:
— Мы перейдем эти горы. Так, профессор?
Старик порывисто оборачивается:
— Ты думаешь?
Костик прислушивается.
— Сядем, — говорит профессор и опускается на мешок, охватывает голову руками и молчит.
Костик и Игнат напряженно следят за ним.
— Видите, — говорит он наконец, — мы теперь чертовски богаты в выборе. Мы можем избрать любой способ спасения. Нас ищут и будут искать долго, пока не найдут нас или наши трупы. Я говорю так потому, что хочу, чтобы вы отдали себе полный отчет в обстановке. И сами приняли решение.
— Мы понимаем, профессор... — шепчут Игнат и Костик.
— Мы можем идти по старому маршруту, как решили полчаса назад. Дойдем? Может быть. Все-таки это шанс на жизнь. Подумайте. Мы можем остаться здесь ждать, пока нас найдут. Дождемся ли? Может быть, это тоже шанс жить. Мы можем, наконец...
— Идти через горы навстречу поискам, — подсказывает Игнат.
— Да. Через горы. Рискуя, правда, не дойти, погибнуть от истощения и мороза. Но это тоже шанс на жизнь. Может быть, даже самый верный. Но самый рискованный. Решайте же.
— Идти черев горы, — произносит Игнат.
— Через горы, — как эхо, повторяет Костик.
Старик еще раз бросает взгляд на горы, потом на Костика и встает.
— В путь! — жестко командует он и украдкой, чтобы никто не видел, хватается рукой за сердце.
Игнат уходит последним. Он долго еще оборачивается, прощается с машиной, потом отчаянно машет рукой и догоняет товарищей. Они бредут среди торосов, проваливаются в снег, выручают друг друга и снова бредут.
Вдруг Костик вскрикивает в ужасе:
— Профессор!.. Я забыл, забыл бутылочку...
— Как?
— Забыл! — растерянно шепчет Костик.
Он смотрит назад, — машина еще видна за торосами; какой мучительный путь до нее! — и вдруг, решившись, бросается в торосы.
— Не надо, Костик, не надо! — кричит ему вдогонку профессор. — Черт с ней! Вы не дойдете. Берегите силы.
Но Костик торопливо пробирается между торосами, перепрыгивает через трещины во льду, спотыкается, падает и поспешно подымается, словно боится, что его нагонят и вернут.
— Он выбьется из сил, — бормочет Игнат. — Дьявольская дорога. Позвольте, я пойду с ним. Вдвоем легче, — он делает движение, но профессор останавливает его.
— Не надо, — говорит он сурово. — Пусть Костик сам. Мальчик становится мужчиной.
...Через два часа возвращается Костик. Он измучен, но счастлив.
— Вот, — говорит он задыхаясь. — Вот... — и валится на снег.
Теперь бредут все трое. Они уже на подступах к горам. Видно: они упали. Лежат. Лежат долго. Потом начинают двигаться вперед. Теперь они не идут, а ползут, цепляются за острые выступы скал, позади остаются черные пятна. Они отчетливо видны на снегу. Одно пятно напоминает распростертого человека. Это кухлянка, брошенная кем-то из троих, дальше — еще кухлянка и потом еще одна. Словно три трупа .на снегу. Потом брошенный шарф. Шапка. Рукавицы. Вехи на пути к перевалу.
Люди подымаются выше, выше. Вот они переваливают хребет... Теперь они на пути к спасению...
...Два часа ночи. На северо-востоке огромное медно-красное солнце. Чуть затемняя его, низко-низко проходят облака. Они идут быстрой, мятущейся грядой, багряные и косматые, как дымы. Как дымы над домнами ночью.
В заливе пустынно и тихо. У застывшей машины наметаются сугробы. Ветер шевелит их...
...Здесь будут шуметь города!
1938
РАССКАЗЫ
ЗАБОЛЕЛА ПРАЧКА
Заболела прачка. Ее положили в больницу, и доктор объявил: нужна операция.
Через неделю радист Никодимыч первый пожаловался, что у него нет чистого носового платка. В доказательство он вытащил из кармана перепачканный табаком грязный платок и объявил: последний! Через две недели мужчины-холостяки заявили, что не смогут пойти в баню, так как у них нет чистой смены белья.
На зимовке возник страшный кризис. Мужчины собрались на совещание. Семейные попытались было улизнуть, но были доставлены под конвоем.
— Я так думаю, — сказал муж прачки, почему-то чувствовавший себя виноватым. — Я так думаю: тут стихийная бедствия. И каждый, я так думаю, очень свободно может сам себе бельишко постирать, раз уж такая беда с Марьей Алексеевной.
Метеоролог драматически закричал:
— Да! Я сам пойду стирать свои тряпки! Я буду стирать! Я отлично умею стирать. Я прачка с детства. Всю жизнь об этом мечтал. Но вместо сегодняшней погоды на острове я передам температуру бани, состояние воды в корыте и плотность тумана, поднимающегося от моего белья. Что же еще могу я наблюдать в бане?
— Какими мы стали барами, однако, — рискнул вставить замечание семейный радиотехник, много зимовавший на своем веку. — А как же мы на старых зимовках обходились не то что без прачки, а и без повара! И вахту несли и сроков не пропускали. Нет, разнежились полярники, разнежились...
Но ему закричали, что, конечно, ему легко философствовать, раз жена выстирает все белье.
— Ваши вахты! — сказал Никодимыч. — Три срока по десять минут в день — вот были ваши вахты на старой зимовке. Тут просто от скуки не то что прачкой, а модным портным сделаешься. А вот когда мы двенадцать часов на вахте...
— Ну, уж и двенадцать!
— Ну, восемь, — сбавил Никодимыч. — Мало?
Спор разгорелся бы еще ярче, если бы не вмешался мудрый аэролог, человек болезненно влюбленный в чистоту и поражающий всех своими ослепительными воротничками. Он сам их стирал.
Как человек опытный в прачечном деле, он занял позицию, исполненную практического смысла.
