Любовь Руднева - Голос из глубин
— Януш, я знаю, ваш ассистент, завзятый спортивный летчик, базируется как раз на том бывшем военном аэродроме. Какое совпадение! Помогите капитану Ветлину, хотя до завтрашнего дня почти и невозможно разыскать какого-нибудь свидетеля той поры. Но чем черт не шутит! И что ему, черту, стоит для парадокса, что ли, сотворить парный случай, но только уж с хэппи эндом. Похлопочите перед ним, а?! — Его лицо высветилось доброй усмешкой.
Назавтра Ветлин, почти не веря себе, ехал на машине по бетонке, построенной немцами перед самой войной. Это была часть автострады, которой задумали они соединить Берлин с Кенигсбергом, но у них это не вышло, не успели. Василий Михайлович хорошо помнил: в Эльблонге, по немецким обозначениям Эльбинге, при Гитлере был филиал знаменитых верфей Шихау, выпускавших не только малые суда, но и подводные лодки-малютки с торпедными аппаратами. Теперь там и находился комбинат, где кроме всего выпускали и судовое оборудование.
Ветлина встретил у ворот комбината инженер Януш, подошел и его ассистент, и сразу они повезли капитана на спортивное летное поле. Небольшого роста, худощавый, с большими зеленоватыми неулыбчивыми глазами, Януш, чуть прижмурясь, сказал:
— Все-таки нам удалось кое-что уточнить, — он свободно говорил по-русски. — Я еще раз убедился, как памятливы мои соотечественники.
Машину остановили около летного поля, шагали по смерзшейся прошлогодней траве. Падали редкие снежные хлопья, но широкоплечий, статный, с густыми темными волосами и чуть раскосыми глазами Лешек не поднимал капюшона своей куртки.
Небо то серело, то прорывались на нем голубые прогалы, и по обнаженной темнеющей земле прогуливались чайки. Море давало о себе знать, насылая порывистые ветры.
— Сюда пройдемте, капитан, — говорил с особенным, польским акцентом, как бы окрупняющим каждое слово, Лешек. — Отсюда лучше видно. Вон, глядите — старые ангары еще стоят. Тут одно время и базировался полк немецких штурмовиков, а чуть левее, ближе к нам, видите, караульное помещение. Тогда все было оцеплено проволокой. — Сообщая подробности о той поре, Лешек стал заметно волноваться.
Ветлин прикинул: его собеседнику по виду лет-то выходило около тридцати пяти, может, и чуть побольше, и решился Василий Михайлович спросить, как случилось, что вот он, еще сравнительно молодой человек, то давнее близко к сердцу принимает.
— Про меня не так уж интересно, но потом отвечу вам, отчего и мне такое не безразлично. А сейчас хочу поточнее передать то, что вчера лишь разузнал от двух очевидцев, которых разыскал.
В тот момент, когда дымящаяся советская машина появилась над аэродромом, они стояли вот тут, — Лешек показал на летное поле. — Мой старший приятель, теперь мастер нашего комбината, в ту пору вырвался только-только из концлагеря Штутгоф, он работал там в специальной команде, расчищавшей аэродром от снега, и после освобождения тоже занимался уборкой на летном поле, а другой еще мальцом — теперь он служит в милиции — тогда случайно околачивался здесь же. Оба они видели: двое летчиков вышли из дымящейся машины, изрешеченной… Вы заметили красные флажки в центре поля? Это парашютный круг спортивного аэродрома, а тогда чуть дальше этих флажков и сел самолет. Штурман вывел его точно — по единственно возможному курсу: на самую длинную диагональ поля, с юго-запада на северо-восток. Длина ее больше двух тысяч метров. Любой другой курс был бы для них смертелен. Так мне кажется.
Он усмехнулся и как-то стеснительно добавил:
— Тут я все своими боками выверил: три раза падал на спортивном самолете за парашютным кругом.
Ветлин, хоть и был в дубленке, поежился, пробирала его не февральская сырость, а вдруг воочью представил себе то, что слыхал от Андрея.
Еле-еле дотянули тогда по-над самым леском до аэродрома. И вывалились оба летчика из истерзанной, дымящейся машины, чудом не взорвавшейся. Шатануло, вроде б как после сильнейшей качки.
И, стоя бок о бок со своим другом пилотом, видел тогда Андрей, по летному полю от ангаров бегут к ним рослые парни в мундирах мышиного цвета, и все захолонуло у него внутри. Те бежали, яростно размахивая руками, что-то вопя, и тут Шерохов и друг его выхватили револьверы. Неужто аэродром опять перешел в руки немцев?
И только когда вблизи Андрей смог разглядеть лица, почти отчаявшись, разобрал: кричат бегущие к ним по-русски. «Из смерти в смерть будто швыряло, — говорил он Ветлину, — а технари наши поистрепались в дымину и потому воспользовались новенькими мундирами, оказавшимися на складе, в ожидании собственного обмундирования, которое вот-вот должно было подоспеть»…
Лишь теперь Василий Михайлович как следует осмотрелся. Вплотную к спортивному аэродрому прибило садовые участки — низенькие заборчики, и совсем близко вышагнули к летному полю две старые яблони. Ветлин помнил: Андрей на своем чертежике, присланном ему в январе, пометил могилу стрелка-радиста под одной из кривоватых яблонь.
Лешек постоял рядом с Ветлиным под оголенным деревом.
— Год или два спустя после освобождения и эту могилу перенесли на общее военное кладбище. Там лежит более двадцати трех тысяч советских солдат и офицеров, они пали в боях за Эльблонг. Мы потом проедем туда. А в двух десятках километров отсюда еще кладбище — шестьдесят тысяч, Эльблонг несколько раз переходил из рук в руки. — Но тут же Лешек поднял голову, вытянул руку и показал: — Ваш друг, Шерохов, вон оттуда летел, видите?
Ветлин увидел ольховник и камыши над снегом.
— Там озеро, заповедник, — добавил Лешек. — Дикие утки, лебеди.
И вдруг ни к селу ни к городу у Ветлина вырвалось:
— Андрей бредит заповедниками. Вот бы ему туда сейчас, в теперешнюю тишину.
Посетив кладбище, они ехали обратно. Немногословный Януш пригласил капитана пообедать вместе с ними и добавил:
— Ваш друг ученый, видимо, очень занятой человек. Но пусть он будет нашим гостем, навестит это памятное для него место. Я серьезно приглашаю его. Наверное, он женат, и его жена захочет сюда выбраться, чтобы представить себе в подробностях, как именно все тогда приключилось. На месте и видится отчетливее даже не прямому очевидцу, не так ли?
В маленьком придорожном ресторанчике с низкими деревянными сводами Лешек, после обеда, когда пили они кофе, рассказал о себе.
Его двухлетнего отобрали нацисты у родителей-крестьян и увезли сюда, под тогдашний Эльбинг, определили в детский дом, где воспитателями у польских ребят оказались эсэсовцы. Когда после войны родители, разыскав с трудом его след, нашли Лешека, он не только не узнал их, не мог произнести ни единого слова по-польски.
— История вашего друга, — пояснял Лешек, — едва я услышал о ней от Януша, взяла за живое. И конечно ж не только из-за того, что я тренируюсь на том же летном поле, где все и стряслось. У нас с ним, как ни странно это звучит, в чем-то общая судьба.
Лешек умолк, пожал плечами, будто сам удивившись этому скрещению судеб, и продолжал после вроде б маленькой передышки:
— В сущности, мы обгорели на одном огне, он — юношей, я — малым хлопцем.
Ветлин, приехав в Москву, уже по телефону из аэропорта сказал Шерохову:
— Я выполнил все ваши поручения, Рей. И чудная это штука, куда судьба ни забросит нас, мы вновь возвращаемся невольно на круги своя.
А дома у Шероховых, после подробного рассказа обо всех впечатлениях от вояжа в Гданьск и Эльблонг, он воскликнул:
— Вот не идет у меня не то что из головы, из сердца этот Лешек! Мало того, что там, в Эльблонге, будто с вами, Рей, провернулся в обстоятельствах из ряда вон, я представил себе крохотного польского мальчонку, три года мотавшегося в чертовой карусели. И, став взрослым, он ничего не забыл, и видите, едва прослышав, что приключилось когда-то на его родимом аэродроме, ринулся на всех скоростях разыскивать очевидцев как лицо, заинтересованное самым кровным образом. И это в свои-то тридцать восемь лет!
Шерохов сидел, упершись локтями о стол, сжав виски руками, и смотрел, как Наташа непрерывно вертит одним пальцем блюдце, почти совсем прикрыв глаза.
— И надо ж, еще не перевелись недоумки, они-то пытаются доказывать с пеной у рта, мол, тогдашнее быльем поросло или интересует лишь «предков». Вульгарный и печальный вздор, а главное — это обкрадывание самих себя.
Василий Михайлович дотронулся до руки Наташи, погладил ее, как бы успокаивая.
— Кстати, побывал я и в Варшаве. Смотрел спектакли в театре Шайны.
И так хотелось побродить с Амо, потолковать о том, как я, зритель, там превращался будто в действующее лицо, — да, неожиданно впрок пошли все уроки Гибарова. Программки отослал Ярославе, в Прагу, вместе с бестолковой попыткой втиснуть в письмо ошеломляющие впечатления.
Помните, Рей, как толковал Амо о нитях, которые помогают нам разыскать выход из самых запутанных лабиринтов… Вот он все и наталкивает меня на поступки самые неожиданные. И я догадываюсь — без его присутствия они наверняка не состоялись бы.
