Михаил Булгаков - Том 2. Белая гвардия
В первой редакции:
«Алексей. Зачем, объясни, пожалуйста, Трактир понадобилось охранять? Ведь Петлюры там не может быть?
Мышлаевский. Ты Достоевского читал когда-нибудь?
Алексей. И сейчас, только что. Вон „Бесы“ лежат. И очень люблю.
Николка. Выдающийся писатель земли русской.
Мышлаевский. Вот. Вот. Я бы с удовольствием повесил этого выдающегося писателя земли.
Алексей. За что так строго, смею спросить?
Мышлаевский. За это — за самое. За народ-богоносец. За сеятеля, хранителя, землепашца и… впрочем, это Апухтин сказал.
Алексей. Это Некрасов сказал. Побойся Бога.
Мышлаевский (зевая). Ну и Некрасова повесить. <…>
Алексей. Кто ж там под Трактиром все-таки?
Мышлаевский. А вот эти самые достоевские мужички, богоносцы окаянные. Все, оказывается, на стороне Петлюры».
Я бы всю эту вашу газетную шваль… — Даже гетман П. П. Скоропадский признавал, что «на Украине не было ни одной хорошей, то есть действительно серьезной газеты, разбиравшейся в данной обстановке и понимавшей свою задачу в такую трудную историческую минуту» (Скоропадский П. П. С. 57).
Взял я этого толстовского хрена… — Во второй редакции: «Взял я этого богоносного хрена…»
…сбегаешь в царство небесное. — Во второй редакции далее: «Святой землепашец версты полторы летел как заяц».
Трактирный завсегдатай. — Л. С. Карум в своих воспоминаниях «Рассказ без вранья» так отзывался о Мышлаевском: «Во-первых, Сынгаевский (под фамилией Мышлаевский) — это был студент, призванный в армию, красивый и стройный, но больше ничем не отличавшийся. Обыкновенный собутыльник. В Киеве он на военной службе не был, затем познакомился с балериной Нежинской, которая танцевала с Мордкиным, и при перемене… власти в Киеве, уехал на ее счет в Париж, где удачно выступал в качестве ее партнера в танцах и мужа, хотя был на двадцать лет моложе ее». Вообще отзывы Карума об окружении Булгакова крайне субъективны и злы. Впрочем, и во времена киевские Булгаков все это от Карума слышал, что видно из следующей реплики Тальберга (первая редакция): «Я органически не выношу эту трактирную физиономию… Как только появляется господин Мышлаевский, появляется водка, казарменные анекдоты и прочее. Я совершенно не понимаю Алексея… Среди всех этих Шервинских и Мышлаевских Алексей сам сопьется» (ОР РГБ, ф. 562, к. 71).
Между тем сам Булгаков о Мышлаевском сказал так: «Мышлаевский — выдумка, хотя в основе лежит фигура одного офицера» (ОР РГБ, ф. 218, № 1269, ед. хр. 6, л. 1).
Скажи мне, кудесник, любимец богов… — Популярная солдатская песня времен Первой мировой войны на слова «Песни о вещем Олеге» Пушкина, но с припевом:
Так громче, музыка, играй победу,
Мы победили, и враг бежит,
Так за царя, за Русь, за нашу веру
Мы грянем громкое ура!
«…чтобы наши мужички не заболели московской болезнью». — В первой редакции:
«…чтобы наши богоносцы не заболели бы московской болезнью.
Мышлаевский. Аа… Богоносцы… Достоевский. Смерть моя. Слышал. Вот кого повесить. Достоевского повесить! <…>
Алексей. Он был пророк! Ты знаешь, он предвидел все, что получится. Смотрите, вон книга лежит — „Бесы“. Я читал ее как раз перед вашим приходом. Ах, если бы это мы все раньше могли предвидеть! Но только теперь, когда над нами стряслась такая беда, я начал все понимать…»
Кафейная армия!.. У него, у мерзавца, валюта в кармане. — Булгаков дает абсолютно точную характеристику разложившемуся офицерству. А вот мнение П. П. Скоропадского по этому вопросу: «…Далеко не все офицерство отозвалось на призыв идти на защиту городов или в особый корпус… Многие офицеры с целью наживы устроились в Киеве… В то время Киев особенно был городом самой беззастенчивой спекуляции… Очень многие офицеры… бросались на всякие прибыльные авантюры, иногда совсем несовместимые с офицерским званием, и наживали большие деньги. Такие офицеры уже не годились для боевой службы… Они изобретали всевозможные отговорки, лишь бы только не отозваться на призыв… Они много, много принесли вреда…» (Скоропадский П. П. С. 98). Казалось бы, оценки офицерства совпадающие, но Булгаков в том и упрекает гетмана, что разложение офицеров началось после их невостребования своевременного гетманской властью, которая более всего боялась именно возрождения боеспособной русской армии.
Мы не удержим Пвтлюру… А вот за ним придут большевики. Вот из-за этого я и иду!.. мы встретимся с ними… — Во второй редакции более определенно: «Ну, не удержим Петлюру. Он ненадолго придет, а вот за ним придет Троцкий. Из-за этого я и иду… когда придется нам встретиться с Троцким…»
Кого? Большевиков? Ну, мы им сейчас покажем!.. Комиссаров буду стрелять. Кто из вас комиссар? — Во второй редакции: «Троцкого? Ах, Троцкого. Мы ему сейчас покажем. (Вынимает маузер.) <…> В комиссаров буду стрелять. (В зрительный зал.) Который из вас Троцкий?»
Именно такого рода «конкретизация» врага белых вызывала неприятие не только у «критиков» и цензуры, но и у постановщиков пьесы в Художественном театре.
Алеша, разве это народ! Ведь это бандиты. Профессиональный союз цареубийц. — Любимый булгаковский прием: разбрасывать свои важные мысли по персонажам. В данном случае Мышлаевский продолжает убиваться мыслью о собственном народе, но расширяя уже свое видение трагедии России до высшего сословия… Речь конкретно идет об убийствах Петра III, Павла I и Александра II, отменившего крепостное право. Булгаков акцентирует внимание именно на «симпатичном» императоре, давшем народу волю, и получившему в ответ бомбу… В связи с этим хотелось бы привести отрывок из воспоминаний писателя Августа Явича о его споре с Булгаковым именно на исторические темы, и в частности о тиранах.
«— Какой тиран не совершал преступлений! — подкинул снова Булгаков.
И я опять клюнул на приманку.
— Никогда не поставил бы Наполеона при всех его преступлениях в ряду тиранов, таких как Иван Грозный… Вспомните его кровавый синодик. И так же бил земные поклоны, стирая кожу со лба и натирая мозоли на коленях…
— Не слишком ли густо, — сказал Булгаков. — Преступник, злодей, безумец, спору нет, а все же утвердил самодержавие и российскую государственность…
— И обескровил Русь, подготовил Смутное время…
— И не дал растерзать Русь шакалам на мелкие княжеские вотчины»
(Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 158–159). Спор этот происходил в 1920-е гг., когда новое «самодержавие» еще не утвердилось в советской Руси.
Пороть их надо, негодяев, Алеша! — В первой редакции в ответ Алексей говорит: «Вот Достоевский это и видел и сказал: „Россия — страна деревянная, нищая и опасная, а честь русскому человеку только лишнее бремя!“» И далее: «Шервинский. На Руси возможно только одно. Вот правильно сказано: вера православная, а власть самодержавная».
Пустое, мрачное помещение. Надпись: «Штаб 1-й кинной дивизии». Штандарт голубой с желтым. — В первой редакции картина начинается иначе, она показана как сон Алексея Турбина. Причем сон кошмарный. Сцену затягивает туман. Халат на стене внезапно раскрывается, и из него выходит Кошмар. Он начинает глумиться над Алексеем, пересказывая ему все, что говорилось в квартире Турбиных: «Голым профилем на ежа не сядешь. Святая Русь страна деревянная… <…> (Душит Алексея.) Я к вам, Алексей Васильевич, с поклоном от Федора Михайловича Достоевского. Я бы его, ха, ха… повесил бы… Игривы Брейтмана остроты, а где же сенегальцев роты. Скажу вам по секрету, уважаемый Алексей Васильевич, не будет никаких сенегальцев… <…> А союзники — сволочь…» Затем Кошмар предсказывает Алексею «очень нехорошие вещи», предлагает снять погоны. Когда же Алексей во сне из последних сил кричит, что не верит ему, что он миф, — взъяренный Кошмар свистит пронзительно и говорит: «Ах, все-таки миф? Ну, я вам сейчас покажу, какой это миф». И затем стены Турбинской квартиры исчезают. Из-под полу выходит какая-то бочка, ларь и стол. И выступает из мрака пустое помещение… Кошмар проваливается, исчезает Алексей… И на сцене появляются петлюровцы…
Це я, Франько… — Во второй редакции этому предшествует:
«Голос (за окном кричит отчаянно). Що вы, Панове! За що? За що? (Визг.)
Галаньба (за сценой). Я тебя, жидовская морда… Я тебе… (Визг, выстрел.)».
…«Якись жиды, пан сотник, мимо мосту по льду дали ходу из Слободки». — Одна из важнейших сцен с пытками и убийством еврея, которой автор придавал большое значение и которую отчаянно отстаивал перед театром и цензурой, все-таки в последний момент была выброшена из пьесы. Мы приводим эту сцену по первой редакции:
