Йонас Авижюс - Дягимай
— Может, для храбрости, Унте? — толкает Гириниса кулаком в бок сосед, с которым тот не раз шумно выпивал. — Я знал, что будет только пиво, да и то хреновое, поэтому бутылочку прихватил.
— Да нет, пожалуй… — не поддается искушению Унте. — У меня и от пива щеки горят…
— Гореть-то горят. Но пиво есть пиво…
Мужики по двое-трое, а то и целой ватагой встают из-за столов — «коней поить». Частенько попадаются такие, у кого в кармане булькает тепленькая бутылочка водки, у других для подкрепления припрятаны «чернила». Озираясь, не видит ли кто-нибудь из властей, они потягивают по глоточку и возвращаются как будто на крыльях.
— Хотя бы настоящее пиво сварили… — сетуют они.
— Оно вроде бы ничего, но пиво есть пиво.
— А наш-то, наш-то прямо из кожи вон лезет, чтобы секретарю угодить. Знает, что тот пьянства терпеть не может, потому-то на столах один лимонад…
— А уж как тогда осрамился, вспомнить стыдно.
— Конечно, осрамился. Настоящий мужик попер бы на этих хулиганов. Пусть зарежут, но чтоб бежать…
— Да какой он мужик… Думаешь, ребенок его?
— А чей же? Может, ты постарался?
— Не я, но баба у него хват…
— Ну уж, ну! Это уж ты перегнул палку, Йокимас. Хватил через край.
Наконец Саулюс Юркус решает: все готово, на смех не поднимут. Хористы все пунцовые, но не перебрали, выпили столько, сколько для веселой песни требуется. И песня льется, заставляя замолкать столы, озаряя разгоряченные лица восторженными улыбками. Многие стучат в такт ногами о половицы, тихонько подтягивают даже безголосые. Но разве тут голос важен — сердца друг с другом говорят, забыв вражду и ссоры, злость, затаенную печаль… Вот и стекаются все голоса, как речушки, в широко разлившуюся реку, неудержимо стремящуюся вперед, прокладывающую себе путь и отвоевывающую для своего русла все новые и новые пространства. Юркус стоит на стуле между столами и яростными жестами едва сдерживает своих певцов; он и сам пунцовый, как розан, но не от пива — только два-три глотка хлебнул, — а от этого общего веселья, захватывающего каждого, у кого пылкое сердце и горячая до сумасбродства кровь.
Под горою ива,
колодец без дна,
там бродит тоскливо
девчонка одна…
Унте с восхищением смотрит, как летают во все стороны руки Юркуса, как трепыхаются его длинные рыжие волосы, как подпрыгивает на длинной шее в такт музыке голова. Не парень, огонь. Немножко помешан на этом своем светлом будущем, но в своем деле мастак… Вот смеху было бы, если бы он сейчас грохнулся со стула на пол…
Унте улыбается, представляя себе, как бы Юркус выглядел. И у Юркуса на губах играет улыбка («Браво, браво, самодеятельность! Хорошо тянут!»). Все хористы, облепившие столы третьего ряда, в расстегнутых рубахах, в испарине, пахнущие сытными яствами, — одна сплошная, негаснущая улыбка.
Стой, погоди, девица,
Дай скакуну водицы…
Юркус вдруг спрыгивает со стула, делает знак хористам, чтобы дальше пели, и бросается на сцену к пианино. И песня под его страстный аккомпанемент взлетает еще выше.
Холодна роса, а я боса,
отморожу ноги…
Унте кажется, что все взгляды обращены на него — до чего же красиво звучит его голос. Чтоб самому убедиться и другим показать, чего он, его голос, стоит, Унте замолкает, и песня на самом деле угасает. Сквозь толпу он не видит Юргиту, но как бы чувствует ее удивление («Смотри-ка, какой певун!»).
Песня замолкает, и долго еще гремят аплодисменты и одобрительные возгласы. Саулюс Юркус элегантно раскланивается, потом, охваченный вдохновением, машет рукой и просит певцов встать. Однако они не сразу понимают, чего он от них хочет, а когда наконец смекают и недружно встают — торжественность минуты упущена.
— Черепахи! — выговаривает им Юркус, возвращаясь на свое место. — Власти были в восторге, а вы…
— После песенки такой не мешало б по одной! — орет Унтин сосед, колотя его кулаком в бок. — Так, может, теперь не откажешься во двор?..
Унте пожимает плечами, всеми силами противясь искушению. Господи, каким легким он стал! Словно к каждой ляжке по воздушному шару привязали, и шары эти тянут его вверх. Что ни говори, но и пиво силу имеет! А ежели еще веселая песня!.. У Унте в груди не сердце, а пылающий факел…
— Ну, может… На сей раз… Так или иначе, но пузырь — не цистерна бензовоза… — хитро улыбается он, не чувствуя, как встает и перешагивает через скамейку.
Сосед за ним. И еще пара мужиков, смекнув, видно, в чем дело, пробирается к выходу. Чтоб песня лилась позвончей…
— Смотрите у меня, товарищи, — предупреждает Юркус, почуяв что-то неладное. — Это дело нашей чести. Неважно, что за столами сидим.
— Не опростоволосимся, не бойся! — заверяют те.
И на самом деле: возвращаются, и еще звончей льется песня. Унте выводит первым голосом, да так, что стоит ему выдержать паузу, и тишина в ушах аж звенит — все сосредоточенно, затаив дыхание, слушают, как он поет.
Лают гончие — значит,
мимо молодец скачет.
Все гляжу я в оконце —
мимо скачет и скачет, —
органно гудит в зале, и он не сразу взрывается аплодисментами и возгласами «ура», потому что, когда умолкают последние аккорды, у каждого в душе еще звучит пленительная песня, а кое у кого в глазах и слезы стоят.
Ляонас Бутгинас просит слова. Тост его короткий: за колхозных певцов, с которыми и работа спорится и горе — не горе. И, конечно, за своего друга Антанаса Гириниса, за его серебряное горло, как выразился один из телевизионщиков. Успехов тебе, Унте, во всех твоих делах!
Лицо у Унте полыхает как мак, перебрал пива, да и белой добавил. Столы упорно требуют, чтобы он сказал слово. О чем? О том, что самая красивая женщина здесь — Юргита, а у Стропуса рога? За рогатых! Унте тихо хихикает, ничего себе, веселенький тост. Ах, хорошо бы снова выйти во двор — бутылка соседа выпита еще не до дна… Но Стропус, подчиняясь воле гостей, стучит ножом о тарелку: слово имеет Антанас Гиринис…
Унте встает, поправляет галстук, передразнивая Стропуса. В голове пустота. По плану Юркуса еще не время для старинных песен, но чем, черт побери, откупишься от всех?
Стальная коса у меня,
косил клеверок я три дня.
Ура, коса, урааа! —
вдруг выталкивает память, и Унте, долго не раздумывая, затягивает.
Юркуса от ужаса даже пот прошиб. Подобрав полы пиджака, он бросается на сцену к пианино, но Унте, как говорят, неуправляем. Спев второй куплет, возвращается к первому, а закончив его, перескакивает к последнему. Не Юркус ему, как обычно, аккомпанирует, а он за собой Юркуса ведет.
Но успех огромный — всех покорила неукротимая мощь песни, ее завораживающая душевность и простота.
Унте спел одну песню, другую. Юркус сидит у пианино, опустив руки и разинув рот от удивления. И впрямь, на кой его аккомпанемент? Теперь уже все течет плавно, куплет за куплетом, слово за словом, даже самому Унте не верится. Но так оно на самом деле. Иначе зал после каждой песни не кричал бы: бис!
— В консерваторию бы его, — говорит Юргита.
— Да, дягимайский Норейка, — соглашается Стропус.
Даниелюс молчит, загадочно качает головой.
Юркус возвращается со сцены несолоно хлебавши. Врезал бы он Унте по первое число, но тот уже пробирается между столами к выходу.
У дверей стоит Юргита. Интересно, вышла подышать или для того, чтобы улыбнуться ему и пожать руку?
— Ты хорошо пел, Унте.
— Я? Да сначала я все спутал.
— Нет, нет, все очень хорошо получилось. Еще тебя надо с премией поздравить. Молодец!
— Ерунда! Не меня одного наградили.
— Скоро домой поедем. Может, вместе? Отец ждет…
Унте чувствует на себе пристальный, невеселый взгляд Юргиты и все понимает. Опустив глаза, ничего не видя, кроме ее черных лакированных туфелек и островочка пола вокруг них, Унте тихо говорит:
— Вы не бойтесь… Пока я не перебрал… Когда вы рядом, ничего дурного со мной не случится.
— Разве я тебе что-нибудь сказала?
И вдруг он вспоминает недавний сон… будто несет Юргиту на руках.
— Поеду… конечно, вместе поеду… Ведь отец один… И вообще… — растерянно шепчет он.
— Ваш Юркус музыкантов выстраивает. Сейчас выйдут танцоры.
— Выйдут… — не слыша своего голоса, повторяет Унте и смотрит на уходящую Юргиту.
Смотрит, забыв обо всем, пока она не исчезает в толпе. Как хорошо, что этой ночью он будет сидеть с ней в отцовском доме за одним столом. И утром за завтраком…
