Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
Новый командир полка был еще далеко не стар, лет сорока трех-четырех, но уже с Георгием, заработанным там, на этом страшном фронте. У него было бритое круглое лицо и бритая круглая голова («На фронте, господа, — говорил он, улыбаясь, — чем меньше волос, тем лучше!»). Щеки его горели неистребимым здоровьем. Был он коренаст и голосист. Фамилия его была Ковалевский.
— Нижние чины у нас будут ничего ребята: все-таки много молодых, — говорил он, когда Баснин после смотра уехал. — Офицерский состав, конечно, весьма хромает, но это ничего: нам подсыплют боевых офицеров — остаточки разгромленных полков… А вы, полковник, может быть, останетесь у меня заведующим хозяйством и помощником…
Добычин слегка наклонил голову, храня бесстрастный вид, а Ковалевский продолжал, обращаясь к Гусликову:
— Что же касается вас, капитан, то вам придется уж взять роту.
— То есть как роту? У вас в полку? — вдруг, неожиданно для Ливенцева, весьма задорно вскинулся Гусликов. — Нет! Я, может быть, и возьму роту, только не у вас!
— Как так? — даже опешил несколько Ковалевский.
— Как? Очень просто! — ответил Гусликов, и актерским жестом, несколько изогнувшись в талии, он выхватил изо рта одну и другую вставные челюсти и широко раскрыл рот, совершенно беззубый.
— Гм… Беззубых мне, конечно, не надо, — усмехнулся Ковалевский. — Хотя… со временем, — добавил он загадочно, — не спасет вас, может быть, и беззубость ваша от фронта. Так что на всякий случай вы запаситесь чем-нибудь еще.
— Постараюсь! — ничуть не смутившись, ответил Гусликов.
Так кончился зауряд-полк и начался полк, один из многих сотен полков русской многострадальной действующей армии.
Прибывали офицеры, которым уступили свои места и Пернатый, и Эльш, и Гусликов, перешедший в 514-ю дружину, и даже Переведенов.
Да, присмотревшись к раненному во время «беспорядков» штабс-капитану, Ковалевский решил, что его лучше не брать, а отправить во временный госпиталь на испытание, и Переведенов жаловался на него Ливенцеву:
— Вот! Прислали чертушку!.. А он себе подцепил шлюху с улицы… Вы думаете, он полком командует? Это она нами всеми командует, шлюха!.. Ну, она на меня и взъелась: и с ротой-то я не занимаюсь, и на охоту все хожу, пятое, десятое… Я говорю: «Болен был… поэтому… Могу же я заболеть на день, на два?» А он бумагу: «Не годен к службе по болезни, и прошу освидетельствовать». Хорошо, если только отпуск дадут, а если совсем со службы вон?.. Вот что проклятая баба сделала! Тогда пускай мне пенсию дают за семнадцать лет службы, да еще за этот год. А то куда я деваться буду?
— Постойте, о какой такой бабе вы говорите? — не понял Ливенцев. — Что-то я не видел никакой.
— А что вы видите?.. Есть у него такая. Шлюха захлюстанная… Знаете что, Ливенцев! Как война кончится, возьмите меня к себе в управляющие.
— Куда в управляющие?
— Куда? В имение, а то куда же!
— Да откуда вы взяли, что у меня есть имение?
— А то нет? Рассказывайте кому другому, а не мне! На охоту буду с вами ходить, песни вам петь…
Переведенов смотрел на него жалкими, собачьими, преданными глазами, и Ливенцев отошел почти в испуге.
27 апреля, как раз в тот день, когда немцы заняли десантным отрядом Либаву, пришел приказ об отправке их полка на фронт.
Уверенно говорилось в газетах о скором выступлении Италии на стороне Антанты, уверенно предсказывалась в связи с этим скорая гибель немецких армий, но почему-то более осязательно представлялось, как там, за завесой Карпат, поезд за поездом, безостановочно и гулко передвигаются серо-голубые корпуса, и «батареи медным строем скачут и гремят…»*
Очень хотелось почему-то Ливенцеву увидеться перед отправкой с Елей Худолей, но оказалось, что она уже умчалась внезапно, в ночь накануне, туда, на свой санитарный поезд. Зато Марья Тимофеевна даже поплакала немного, прощаясь.
С полком вместе на те же самые транспорты, которые увезли в Одессу, «как барашков», пластунов и Мазанку, грузили и эскадрон, стоявший в отделе, в Балаклаве, но им командовал теперь какой-то молодой штабс-ротмистр, и вместо Зубенко был другой корнет.
— А как же этот… пышноусый был там ротмистр, помните?.. которому Дарданеллы были очень нужны… Лихачев, кажется? — спросил Кароли Ливенцев.
— Отсеялся, — не то презрительно, не то завистливо сказал Кароли. — Так же и миллионщик-корнет Зубенко остался в Севастополе.
— По какой же такой болезни остался?
— Были бы миллионы, а болезни найдутся.
Кароли провожала жена, приехавшая из Мариуполя. У нее был ошарашенный вид, и она время от времени говорила:
— Нет, как же это? Неужели вас дальше Одессы отправят? Ведь на днях, говорят, выступит Италия, и тогда будет мир… Ведь так? Так?
У нее были дряблые щеки, бесцветные глаза и распухшие веки, и нервно сжимала она в руке платок.
Ливенцев придумывал, что бы сказать ей в утешение, но раздалась зычная команда Ковалевского, который сам руководил погрузкой:
— Десятая рота, подходи-и!
Десятая рота была рота Ливенцева.
1934 г.
Лютая зима*
Глава первая
Это так часто случается в жизни, — точнее, из этого только и состоит жизнь: возникает яркая и твердая, совершенно бесспорная мысль: «Надо сделать так!» — и тут же тысячи других мыслей, — подсобных, рабочих, — ретиво, как весенний рой пчел, начинают строить свой план действий.
Иногда на это уходит много времени и средств, но когда все построено и готово, окажется вдруг, что и мысль была вздорной и незрелой, и план нелеп, и средства затрачены напрасно, потому что не стоит на месте и не ждет жизнь, а движется бурно и на ходу перехватывает все яркие мысли, у кого бы они ни возникли, и строит свои планы, и приводит в действие свои силы…
Когда пехотному полку, в котором командовал десятой ротой прапорщик Ливенцев, приказано было в спешном порядке грузиться в вагоны, этот приказ шел совершенно вразрез всему, что знал о своем будущем полк.
Приказ был получен в самом конце ноября пятнадцатого года, но все время, с начала войны, полк неотрывно смотрел на юг, на Черное море; так было и в Севастополе, когда полк был еще в стадии гусеницы, — ополченской дружиной, — зауряд-полком; так было и долго потом — то в Одессе, то в Херсоне, где он стоял теперь. Особенно твердо в последнее время знал о себе полк, что будущее его таится где-то там, за морем, на берегах Турции или Болгарии, успевшей присоединиться не к державам Антанты, а к союзу центральных держав.
И вдруг одна бумажка с загадочной надписью в правом верхнем углу: «Весьма секретно» — круто поворачивала все его помыслы с юга на север, с синей зыби моря на прочную рыжую осеннюю землю, щедро изрезанную окопами.
— Позвольте, — как же это так и что это такое? Нет ли тут просто ошибки в адресе? — отнюдь не шутливо, хотя и с обычной для себя улыбкой, спрашивал Ливенцев полкового адъютанта, тоже прапорщика, но прошедшего через школу прапорщиков, — художника по своей штатской профессии, — Ваню Сыромолотова.
Массивный Сыромолотов, одно время имевший звание чемпиона мира по французской борьбе, отвечал на это не по-молодому, философски-спокойно:
— Начальство знает, что оно делает.
— Но ведь у нас с вами были такие прекрасные возможности, оккупация поэтического Стамбула, а? Или долгая стоянка в Казанлыкской «Долине роз», — и вдруг… вдруг все идет прахом? — отнюдь не весело шутил Ливенцев.
— Нисколько не «вдруг» и не «прахом»… Отчего нам не приехать в ту же «Долину роз» по железной дороге, тем более что ведь и штормы зимой на море бывают, — пытался отшутиться Ваня. Но голос его не звучал успокоительно, и Ливенцев видел, что на этот раз адъютант полка так же мало понимал в намерениях высшего начальства, как и он.
Однако, не отходя от Вани, он продолжал думать вслух:
— Чтобы попасть в Болгарию по суше, надо проехать через Румынию, которая пока еще нейтральна и нас, конечно, не пропустит.
— Что же, что сегодня нейтральна? Завтра она может быть и за нас, и отлично мы через нее проскочим, да еще и румын с собою прихватим малую толику… ясно?
Ваня смотрел на Ливенцева, с которым в последнее время довольно близко сошелся, добродушными, хотя и усталыми от бесконечной канцелярской работы глазами, и Ливенцев отозвался:
— Ясно мне, что гадаете на кофейной гуще, как и я, грешный.
А бывший тут же, в канцелярии полка, и тоже ротный командир — двенадцатой роты — подпоручик Кароли подхватил оживленно:
— Кофейная гуща, вы сказали? Правильно, — накажи меня бог! Именно кофейная гуща и поможет нам узнать, куда именно нас гонят. Если мы с вами зайдем в любую кофейню, то там любой котелок очень точно нам скажет, куда именно нас повезут на убой! Накажи меня бог, если мы от них не узнаем даже, в какой именно день нас с вами ухлопают… эти…
