Никита Павлов - Чужаки
Карпов послал во все роты людей с заданием объяснить людям, что полк окружен и отступать ему некуда и, если будет допущен прорыв противника хотя бы в одном месте обороны, то это повлечет за собой неизбежную гибель всего полка.
— Скажите, — посылая людей, говорил Алексей, — что наше спасение в наступлении. Пусть не шарахаются от слова «окружение», а дерутся. Партизаны всегда окружены, но побеждают, победим и мы.
Партизанская жизнь научила Алексея сохранять хладнокровие в самые критические моменты.
Когда круг обороны был замкнут, Ревес спросил:
— Скажите, товарищ командир полка, сколько времени вы предполагаете оставаться в окружении и на что вы, в конце концов, рассчитываете?
Показывая рукой на запад, Алексей ответил:
— Чтобы удержать нас в окружении, колчаковцам нужна по крайней мере дивизия. Это не шутка. Пока они возмещают ударную силу этой дивизии, наши тоже что-то сделают. А бить врага мы можем и здесь, было бы желание.
И вдруг неожиданно:
— Идите, товарищ Ревес, в оркестр и скажите, чтобы исполнили «Интернационал».
Спокойствие и решительность командира постепенно передавались окружающим его людям, а через них — в окопы, к насторожившимся бойцам. Едва успели посланные в роты агитаторы закончить беседы, как морозный воздух разорвали звуки полкового оркестра. Они все громче и настойчивее звали бойцов на решительный бой. Звуки гимна будоражили кровь и мысли людей, на долю которых выпала задача сражаться и умирать, защищая советскую отчизну.
Вечером белые сделали попытку смять оборону полка с левого фланга. В атаку пошел резервный сибирский полк.
Колчаковцы считали, что они без особого труда разобьют остатки разгромленной ими дивизии и пошли в наступление. Белогвардейцы не знали, что они наткнутся на невиданную еще ими стойкость и отвагу командиров и бойцов первого батальона и интернациональной пулеметной роты, защищающих левый; фланг полка.
В интернациональной роте было не малое для того времени количество пулеметов и нигде не виданный еще состав расчетов. Первый расчет русские, второй — китайцы, потом венгры, латыши, чехословаки, поляки. Были сербы, австрийцы, татары и башкиры. Все они, собравшиеся под красным знаменем революции, беззаветно боролись за одно общее и всем им родное дело — за трудовую Советскую республику.
— За мировую коммунию, — закричал подошедший к одному из пулеметов Михаил Редькин, отстегивая гранату, когда белые показались на опушке леса.
— Ленин, республика! — ответил Ленька от соседнего пулемета.
— Ленин! Большевики, Ленин! — закричали у других пулеметов. Ураган пулеметного и ружейного огня прижал колчаковцев к земле, и они стали продвигаться короткими перебежками.
Переползая от пулемета к пулемету, Ленька стремился воодушевить своих бойцов, а там, где нужно, подослать помощь. Все его мысли сейчас были сосредоточены на одном: не отступать ни на шаг, драться до последнего вздоха. Получив два ранения, он не покинул своей роты, а продолжал, насколько это было возможно, руководить боем.
— Революция! Советы! Ленин! — кричал Ленька, появляясь у того или иного пулемета.
— Советы! Республика! Ленин! — отвечали бойцы, продолжая отбивать атаку белогвардейцев.
Но вот у одного из пулеметов остался только Вальдек. Кровь заливала ему лицо и глаза. Рядом в цепи были убитые или тяжелораненые.
— Лента! Лента! — кричал Вальдек, показывая на умолкший пулемет, размазывая по лицу сочившуюся из головы кровь.
У Леньки две гранаты, наган. Он еще может сдерживать колчаковцев, у пулеметчика пустые руки. Ленька ложится за щиток пулемета, отстегивает гранаты. Вальдек ползет назад за пулеметными лентами. Из рукава у Леньки течет кровь, разбегаясь по пальцам, капает на землю. В глазах плывут красные круги. Он хочет спать. Но нельзя: из-за куста к пулемету ползут враги, Ленька поднимается на колени и бросает навстречу колчаковцам гранату, потом вторую. Он не видит, как оставшиеся в живых враги бегут назад, а слышит только взрывы. В нагане нет больше ни одного патрона, но Вальдек вернулся, пулемет заговорил снова.
На следующий день колчаковцы попытались сломить оборону окруженного полка с правого фланга и с тыла. Но окрыленные успехом, на левом фланге, красноармейцы не уступили врагу ни шага.
…На командном пункте полка собрались командиры батальонов. Начальник штаба докладывает план прорыва окружения и соединения с отступающими частями Красной Армии. Но не успел еще Ревес закончить доклад, как к Карпову прибежал командир роты Пустовалов. Он доложил, что к ним перебежал белый солдат, который просит, чтобы его немедленно отвели к старшему начальнику.
Перебежчиком оказался бывший сосед Михаила, Калина Прохоров. Мобилизованный в колчаковскую армию, он давно искал случая перейти на сторону красных.
Ему удалось связаться с группой, работающей в белогвардейских войсках в пользу Красной Армии, и вот ему дано поручение пойти в штаб окруженных советских войск и передать очень важные сведения.
Перебежчику не потребовалось особых доказательств искренности его намерений.
— Калина — наш человек, не обманет, — заявил Михаил, хлопая его по плечу. — Давай рассказывай, что ты нам хорошего принес., Обрадованный Калина облегченно вздохнул, вытер грязным рукавом шинели слезящиеся глаза и, усевшись на подставленный ему Михаилом обрубок дерева, рассказал:
— Мне велели передать, чтобы вы вправо не ходили, красные там отступили далеко и колчаковцев в этой стороне много. А влево до своих каких-нибудь тридцать верст. Бои там идут сильные, красные не уступают. Так что, если утром выйдете, то вечером будете там. Потом еще велели сказать, что в Двиновке, это вот здесь, за рекой верст десять, обоз стоит. Ежели вам оружие или провиант какой нужен, можете взять запросто. Охрана там пустяшная, пужанете немного, она тово… смотается.
— Так, так. Хорошо, товарищ Прохоров. Большое тебе спасибо за сообщение, — поблагодарил Алексей Калину, — а если мы все же пойдем направо, тогда что?
Калина с недоумением посмотрел на Алексея. Он не догадался, что командир решил проверить его и с этой целью стал задавать вопросы.
— Ну и дураки будете, — искренне заявил Калина, — вам помогают, а вы по глупости себе хуже сделать хотите.
— А может быть и не хуже, — возразил Алексей.
Калина вскочил на ноги, загорячился.
— Ты пойми, голова, у нас в штабе свой человек есть.
Он говорит, чтобы вы вот в эту сторону постреляли, покричали и назад. Для близира, значит, чтобы им рассудок вроде застить. Они вас там и начнут ловить. А вы тем временем вот сюда, кругом и к своим.
— А не обманываешь? — опросил Алексей напрямик.
Калина от неожиданности даже присел.
— Ена, куда ты, оказывается, воротишь? Не веришь?
Своим не веришь? Да ты что, белены, что ли, объелся? Я, можно сказать на смерть шел, помочь чтобы… А тут, накося, не верит… Предатель вроде… Да как же это, братцы, — обводя взглядом присутствующих, недоумевал Калина.
Алексей улыбнулся.
— Ладно, товарищ Прохоров, не горячись. Я только попытать хотел, удостовериться…
— Фу, черт, — устало садясь на обрубок, выдохнул Калина, — аж в пот вогнал.
Вместе с Калиной облегченно вздохнул и Михаил. Его больше всего интересовал обоз, вывоз раненых.
— Эх, Ленька, Ленька! Четыре дыры сразу, — вздыхал Михаил. — Хорошо хотя в памяти теперь, черт полосатый. Ну да ладно, не горюй. Перевезем к своим, тогда кого-кого, а интернационального бойца за мировую коммунию вылечим. Пока мировая контра жива, тебе, Ленечка, умирать никак нельзя.
Глава тридцать седьмая
После подавления кулацкого восстания Ершов, принимавший участие в его подавлении, ехал в штаб южной группы фронта. Ночью у него болела спина, ломило руки, ноги.
Каторга не прошла для него даром. Когда он проснулся, поезд стоял на небольшом разъезде, очертания которого лишь угадывались за густой сеткой дождя. Захар Михайлович еще не поднялся с постели, когда в дверь громко постучали и простуженный голос объявил, что состав скоро прибудет на конечную станцию.
Но пассажиры не торопились собираться. Все знали, что это «скоро» может произойти через час, через пять часов, а то и больше.
Итак, поезд продолжал стоять и у Захара Михайловича было достаточно времени, чтобы подумать над своим положением. Дело было в том, что дождь застал Ершова в шубе и валенках. А все потому, что не послушал уговоров Наталии Дмитриевны, звонившей ему из политуправления. Она дважды просила заехать домой помыться и переодеться. Но для этого нужно было потерять два или три дня, и Ершов, решил ехать прямо в Самару.
И вот, выспавшись после многих бессонных ночей, он угрюмо смотрел то на расплывшиеся за окном лужи мутной воды, то на стоящие на полу армейские валенки.
