Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
— Завидую вам, — вполголоса сказал Инженер. — Завтра вы будете в городе. У меня там жена и трое детей. Когда я уезжал осенью, жена была больна. Если б узнать, что с ними?
Инженер сидел рядом, в двух шагах от меня, но голос его долетал как будто издалека, словно пробивался сквозь легкую и мягкую завесу. Так слышится тихая речь в лесу в теплую, сырую летнюю ночь. Инженер хотел еще что-то сказать, но вдруг оборвал на полуслове и умолк. У Кобца тоже остались в Харькове жена и двое детей. Стороной мы узнали, что весною эсэсовцы расстреляли их в лесопарке…
Кобец молчал. Цикады в лощинке стрекотали не умолкая. Больше не было звуков в спящем лесу. Я уходил в Харьков, но не мог помочь Инженеру — разве только случайно, — нам строго-настрого было запрещено расспрашивать и разузнавать о судьбе семей членов группы: на этом легко демаскироваться и провалиться.
Кобец с тяжелым вздохом сказал:
— Партизанское движение сейчас только рождается. Оно будет совсем не таким, как в восемнадцатом году. Его надо сделать не таким, — прибавил он, помолчав.
— Каким же должно быть теперь партизанское движение? — спросил Инженер: он рад был не молчать, заговорить о чем-нибудь другом. Он сунул в рот цигарку и достал кремень.
— Высеки огонь в землянке, — сказал Кобец, — и кури в кулак.
Инженер послушно полез в землянку закурить; когда он вернулся, Кобец заговорил:
— В восемнадцатом году по всей Украине было множество мелких партизанских отрядов. Они возникали стихийно, донимали немцев, потом связывались с повстанкомами и вливались в кадры всеобщего восстания. Теперь речь идет не о всеобщем восстании: не такова теперь стратегия войны. В восемнадцатом году не было столько моторов, танков, и авиация почти не действовала. Теперь мелкое партизанское движение тоже не помешает, но основные действия во вражеском тылу должны быть иными.
Он умолк, и Инженер, не дождавшись, спросил:
— Как же будет теперь?
— Теперь, — сказал Кобец, — во вражеском тылу должны действовать крупные, но маневренные партизанские соединения: бригады, дивизии, корпуса! Они будут проводить крупные боевые операции не хуже, чем регулярные армейские части, и будут осуществлять дальние рейды, выполняя по мере наступления на фронтах единый стратегический план. Попомните мое слово: мы в Харькове еще будем ковырять ямки для тола под рельсами, а Ковпака уже не будет на Сумщине.
— Где же он будет? — спросил Инженер. Он затянулся, и огонек цигарки отбросил красный отблеск на меня и Кобца.
— Кури все-таки в кулак, — сказал Кобец. — Он будет в это время за Днепром бить в тыл Киеву. А может, и Львову.
— Когда же это будет? — спросил Инженер, послушно потягивая из рукава.
— Думаю, не позже, чем по первой пороше.
Было слышно, как Кобец потянулся всем телом и хрустнул косточками.
— Ну, ладно! — оборвал он свою речь и вздохнул полной грудью. — Нам сейчас не до этого. Сейчас поговорим про явки.
Ему так хотелось принять бой в открытом поле, а надо было договариваться о всяких мелких, но точных, мучительно точных нюансах в нашем эзоповском языке конспирации.
— Завтра на рассвете тебе в Харьков.
Я опять невольно вздрогнул. С завтрашнего дня я буду уже не в лесной глуши, где каждый кустик готов укрыть меня, а в шумном городе, где каждый камень готов предать меня зоркому врагу. С завтрашнего дня меня на каждом шагу будет подстерегать опасность. Потому что с завтрашнего дня я буду — не я. У меня похолодело в груди и застучало в висках.
Кобец сказал:
— В городе ты будешь — ты.
— То есть как?
Я не понял.
— Ты будешь самим собой. Со своей фамилией, своим паспортом, со всей своей биографией.
— Да что ты!
— Правда, — сказал Кобец, — самая лучшая ложь.
Я почувствовал, что он улыбнулся, но мне было не до смеха.
— Легче будет лгать, когда ты будешь самим собой, — сказал успокоительно Кобец, почувствовав мою тревогу. — Не придется попусту тратить время на притворство и игру. И больше шансов не провалиться. Тебя в городе много народу знало?
— Порядочно…
— Вот видишь! Тебя легко узнают, даже если ты нацепишь бороду Черномора и усы Тараса Бульбы.
Он засмеялся, но мне было не до смеха. Мысли вереницей неслись в моем потрясенном сознании: «Я буду — я. А как же тогда…»
Но Кобец не дал мне ничего сказать.
— Будешь притворяться перед знакомыми, будто ты вернулся. Осенью пешком вышел из города, — об этом, вероятно, слыхал кто-нибудь из твоих знакомых. Пробрался в Донбасс, — это тоже очень правдоподобно. Там отсиживался, как обыватель, — тоже сотни аналогичных случаев. А теперь, когда увидел, — в голосе Кобца прозвучали начальственные нотки, — как далеко зашли гитлеровцы, ты убедился, что у советской власти дело табак, и решил вернуться домой. Вполне правдоподобно! Что скажешь?
Я молчал. Он был прав. Версия была неплохая. Это гораздо лучше, чем переодеваться и изображать какое-то странное подобие человека. У меня сразу стало спокойней на душе.
— Чувствуешь? — спросил Кобец.
— Чувствую, — сказал я. — Ты это хорошо придумал. Ты это чудесно придумал.
— Ну вот видишь, — Кобец засмеялся. — А затем сориентируешься и приспособишься. Приспосабливаться будешь, как самый настоящий приспособленец. Никаких антисоветских выступлений. Они могут показаться неправдоподобными. Лучше держись в стороне. Как тысячи других. Может, поступишь на работу, а может, и так перебьешься. Вряд ли сейчас кому-нибудь нужен архитектор. Плохая у тебя профессия!..
Он опять засмеялся.
Профессия действительно была плохая. Я чувствовал это на каждом шагу. Невольно в памяти моей возникло строительство в Голодной степи и его суровый начальник. И там для архитектора не было работы по специальности.
— Впрочем, — продолжал Кобец, — немцы, может, что-нибудь и строят там. Лучше всего тебе было бы устроиться где-нибудь под крылышком у немцев.
Он снова улыбнулся, на этот раз весело и хитро, как Никанор Герасимович Лопушенко.
— Кто ж его знает: может случиться, что гитлеровские фюреры устраивают себе уютные гнездышки, квартирки или офицерские бордели. Кабиночки им там сооруди, стены размалюй голыми бабами, сконструируй какое-нибудь усовершенствованное ложе любви…
— Понятно, — сказал я, обрывая шутки Кобца. Они были мне неприятны.
Кобец почувствовал это и перестал смеяться.
— Задание? — спросил я.
— Задание — добыть на бирже одиннадцать «рабочих карточек». По этим карточкам мы все поступим на работу на железную дорогу.
— Так… — сказал я.
Кобец молчал. Молчал Инженер. Биржа. Рабочие карточки. Не одна, а целых одиннадцать. Карточки, вероятно, в сейфе. Сейф с секретным замком. У сейфа — немцы, а быть может, и вооруженная охрана. А как проникнуть в здание биржи? С оружием в руках? Как вору, через окно? Или связавшись со служащими биржи?
Я молчал. Черная ночь совсем окутала лес. Даже лица Кобца и Инженера уже не светились во мраке бледными пятнами. Едва слышно шелестела трава на вершинах. Черные стволы дубов поднимались кругом, а вверху кроны их сливались в черный шатер. Сквозь шатер мерцали яркие, огненные звезды. Где-то в глубине леса захохотал пугач. Это был не настоящий пугач, а Василий Кириллович Карабаенко. Он охранял восточные подступы к землянке. Он подавал голос, что все в порядке — опасности нет. Через минуту на западе — далеко-далеко — откликнулся сыч, Николай Васильевич Горюнов. На западных подступах тоже все было спокойно.
— Действовать я должен один? — спросил наконец я.
— Наших около тебя никого не будет. Воспользуешься небольшой помощью на месте. Матвейчук принес три явки. С железной дорогой они не связаны и связаны быть не могут. Две женщины и один мужчина. Связаны с городским подпольем, а уж подполье — с железной дорогой. С руководством подполья связан только мужчина.
Я шумно вздохнул.
— Все-таки я буду не один!
— С нами связь будешь держать только через Инженера. Завтра — вторник. Инженер найдет тебя в пятницу, в двенадцать часов, в парке, около Павловского клуба.
Я услышал, как Инженер заерзал на месте и от волнения перестал дышать. Он все-таки попадет в город! Может, удастся, не наводя справок, узнать о своих?
— Фамилии? — спросил я.
— Фамилий не будет, — ответил Кобец. — Придется тебе помучиться, пока установишь связи.
Мне стало досадно. Опять начинается этот эзоповский язык конспирации! Я — архитектор, а не перепелка!
— Прежде всего, — сказал Кобец, — завтра в четыре часа пойдешь на футбольный матч. Ты ведь в мирное время был, вероятно, болельщиком? Там тебе понравится хороший игрок. Не скажу, только — форвард, голкипер или хавбек… — Легкая ирония прозвучала в словах Кобца. — Приметы следующие: играть этот чудак будет в ботинках разного цвета — у футболистов, знаешь, один бутс часто истрепывается раньше другого. Правый ботинок будет желтый, а левый черный.
